– Ну что ж, вам, естественно, знать лучше. Тогда идите-ка сюда, поглядите, как восхитительно. Красоту, в том числе рукотворную, тоже отрадно любить.

Гете словно хочет протянуть руку, но, стоит Людвигу сдвинуться с места, наоборот, отворачивается. Поравнявшись с ним, Людвиг и вправду видит чудеснейший пейзаж: обитаемые россыпи резного жемчуга и перламутра, умытый серый шелк мостовых, пестрые движущиеся пятнышки – далеких людей, лошадей. Вкрапления зелени темнеют тут и там, становятся то обрамлением, то поддерживающей дланью, трепещут, дышат.

– Сложно поверить, что тут так тихо, а где-то идет война. – Есть ощущение, что Гете говорит скорее сам с собой. – Эти все новости – как дурной сон.

Людвиг кивает, упорно не отводя от пейзажа глаз. Пытается вобрать его, пытается укрыться в нем, но с каждой секундой лишь крепнет отчаянное, странное ощущение: он что-то безвозвратно упускает. Сейчас. Мучительно хочется домой к больному Каспару, или нет, сначала в Линц, к обиженному Нико, или нет, нет, что-то тянет для начала в Карлсбад. Будто там можно от чего-то спастись, там удастся чего-то избежать. Родные беды ждут. Против них так мало опор, и даже эти опоры не здесь, зачем только он приехал, зачем?..

Гете идет вправо, вдоль края, чтобы оглядеть панораму целиком. Людвиг следует за ним, а в воздухе висит молчание, усталое, мягкое и тем не менее невыносимое. Под ногами шуршат камешки. В вышине перекрикиваются птицы. Откуда же иллюзия очередного приступа глухоты?

– Герр Гете, а что вы думаете о музыке Сальери? – в какой-то момент почти бездумно спрашивает Людвиг, отводя от города глаза.

– Хм. – На него смотрят удивленно: слишком резка перемена темы, слишком читаемо отчаянное «Больше не могу».

– Просто интересно, громкое имя.

– Что можно думать о солнце? – Гете оправляет платок. – Мне несвойственна зависть, герр Бетховен, тем более к творцам в иной стезе, но созидательные силы, коими наделена эта душа, меня вдохновляют. Я-то мучаю некоторые свои вещи десятилетиями, мне бы такую тягу давать всему сущему жизнь! А вы?

– Я… – Людвиг запинается, обращает взгляд к лесистому пику, нависающему над тропой. «Тяга давать жизнь». И «солнце», слово, которое использовал и ван Свитен, но куда уничижительнее. – Да, меня тоже он вдохновляет, как никто.

И за него можно держаться даже здесь, даже сейчас.

– И все же почему вы спрашиваете, да еще именно о нем, не о Моцарте, не о Гайдне? – Гете сжимает локоть Людвига, то ли опираясь, то ли удерживая из опаски, что он оступится. – Вроде говорили мы о вас.

– Не знаю, – лжет Людвиг. Гете смотрит несколько мгновений, явно сомневаясь, а потом вдруг просто кивает в сторону спуска.

– Пойдемте-ка обратно в город… я что-то устал.

Пальцы все так же крепко держат локоть; сверкающие глаза под плавными широкими бровями выдают скорее избыток сил, чем нехватку, но Людвиг слушается: он-то правда устал. Больше они почти не разговаривают, но, прощаясь у гостиницы, Гете медлит, снова придерживает Людвига за руку и, чуть понизив голос, спрашивает:

– Вы… отчего вы так несчастны? Несчастнее всех здешних дождей.

Вот так бесцеремонно, в упор, но, видимо, такова природа всех обрученных с литературой: в крови их тяга начинать романы с поражающих воображение строк; в крови их – подобным образом завершать беседы. Не скрывая досады, Людвиг цедит сквозь зубы:

– С чего вы взяли?

– Ни с чего, ни с чего. – Гете отстраняется, прижимает палец к губам, глаза его – сверкающие коричневые кварцы, не иначе, – тускнеют. – Обещаю, что никому не скажу. Но мой совет: если что-то зовет вас в иные места, не советую тут задерживаться. Все на свете, кроме наших мучений и надежд, может подождать.

Гете уходит. Людвиг запирается в комнате и проваливается в гулкий, ватный мир, где есть только боль в теле и звон в ушах.

Я все пишу и пишу тебе, мое самое дорогое существо. Не знаю, какие листы этого бесконечного послания я сохраню, не знаю, сохраню ли вовсе, более того – не знаю, не найдут ли их рядом с моим трупом. Я не жалуюсь, нет, и буду держаться сколько смогу, но Гете… Гете стал ножом, вскрывшим все раны, которые с горем пополам, не выкачав гной, зашили старина Франц и прочие мои неравнодушные. Неравнодушные! Смотри, как я затравил себя, смотри, я даже стал опасаться слова «друзья», ибо не знаю уже, кого могу назвать другом, не оскорбив и не унизив. И неважно. Все неважно.

Странные мысли, дикие, навязчивые… Я сегодня почти не спал, ворочался, а когда очнулся, сел в постели с единственной мыслью: «Нужно в Карлсбад». Почему? Там у меня точно никаких дел. Ну, разве что встречу кого из приятелей, и вода там лучше, и спится отчего-то спокойнее, и вафли вкуснее, но… но что все это ныне? Пустой звук для меня. Наверное, дело в Гете, в немыслимом Гете, правда. Нет, нет, я не сбегаю, ибо слушать его суждения и мечтать о работе вместе – рай, куда я не грезил пробраться. Так как, как теперь я могу бежать? Или все-таки?..

Завтра мы увидимся в очередной раз: он зовет меня на вечер к каким-то друзьям, они провожают еще каких-то друзей, куда-то там уезжающих. Знаю, я был крайне невнимателен и прослушал все, что мог, но благо уяснил главное: во-первых, великий мастер будет читать свои стихи, а гости – свои, а во-вторых, уезжающие любят мою музыку, и мы даже якобы знакомы. Может, кто из Брунсвиков? Или какие-то актеры? Не хочу никого, если честно, видеть, но бог с ними, схожу, поиграю. Что, интересно, Гете будет читать… вот бы «Лесного Царя», это ведь дорога в мое детство, то, где я мечтал быть им украденным, а потом подозревал, не его ли ты дочь. Ныне я не подозреваю уже ничего, только терзаюсь: почему, почему мы не вместе?

А впрочем, все верно: чудовища не заслуживают ни счастья, ни даже оправданий. А ослабевшие чудовища не заслуживают и вовсе ничего.

У D., загадочных друзей Гете, почти дворец. Более того, от суеты они – отставной старик-военный с совершенно не поседевшими кудрями и его юная супруга, глядящая черными как маслины глазами, – прячутся здесь большую часть года. Бог знает, какой у них титул, бог знает, откуда деньги на огромные скульптуры и сад, полный прудов и роз, – об этом Людвиг ни от кого не слышит, ему просто нравится на островке сияния посреди гор. Он