За себя скажу, что мне она льстит. Но полагаю, вы отлично понимаете…

– Вам нельзя туда ехать, потому что вы оттуда не вернетесь! – обрывает Людвиг, тянет руку к розам и, только бы не потерять самообладание, сжимает первую попавшуюся. Сминает нежные лепестки. Колется о шипы.

– Не… – начинает L., но осекается, с тревогой переводит взгляд на кулак Людвига. – Да что с вами? Что вы делаете?

– И о чем говорите? – F. и вовсе тянется к кусту, видя на коже Людвига первые красные струйки; явно хочет силой освободить его от страданий, но замирает, прочтя что-то на его лице. – Проклятье. Вы точно больны.

– Может, и болен, – ровно отзывается тот. – А вы умрете. Вы оба.

L. бледнеет, быстро оглядывается на террасу – точно ищет помощи. Конечно, ему столько же лет, сколько Людвигу, он недостаточно иррационален, чтобы принять подобные предсказания на веру, но видно: услышанное угнетает его. F. мягко сжимает ему плечо, что-то бормочет явно на русском. А затем лед фьордов, всей толщей устремившись на Людвига, бьет его в грудь: светлый взгляд нестерпим. Но пальцы на погибшей розе и ее по-прежнему сражающихся за жизнь шипах стискиваются только крепче.

– Я знаю точно, – говорит Людвиг. – Хотя и не смогу доказать.

– Слухи, видимо, не лгут. – F. щурится. Больше тепла в его голосе нет, но сожаление явственно. – И зря я с ними спорил. За эти годы вы ухитрились сойти с ума. Простительно гению, но чтобы говорить в подобном духе с людьми, которым и без вас…

Он осекается, сжимает губы. «Страшно» – читается в злом взгляде, и впервые Людвигу изменяет выдержка, голову он потупляет, пальцы размыкает – и глядит на свою израненную, побагровевшую ладонь, к которой местами прилипли розовые лепестки. Пути назад нет, отрезан последний. И к черту.

– Я знаю, что вы носите на шеях, – сипло, но решительно говорит он. – Я могу описать это. – Вопроса он не ждет. – Звезды из метеоритного железа. Одинаковые. Так?

Он опускает руку, вскидывает взгляд. F. и L. смертельно бледны, оба чуть отступили. Мундиры их застегнуты наглухо, цепочек на виду нет, но L. уже ослабляет ворот, и лезет за него дрогнувшей рукой, и вытаскивает подвеску. Взблескивает искра в темном граненом металле.

– Да откуда вы… – F. опять щурится, он за кулоном не полез, но ладонь красноречиво прижата к груди. – Откуда?!

Людвиг качает головой и тоже медленно отступает на шаг. Руку жжет сильнее, но ему плевать, а впрочем, ему плевать почти на все.

– Может, вы правы, может, я болен, – отзывается он. – Я принимаю то, что ваш выбор сделан, мне не списать чужие долги. – Слова точно ухают в пустоту. – Тогда хотя бы одно. Когда осенью вас будет ждать что-то… решающее, не спускайтесь в овраг, где бежит ручей. Ни в коем случае не спускайтесь в овраг, где бежит ручей. Он станет вашей могилой.

Теперь точно все, пустое безумство свершилось. Они смотрят друг на друга какое-то время, Людвиг ждет заслуженной гневной отповеди, но наконец… F. вдруг коротко кивает. Просто кивает, обменявшись взглядом с L., просто бросает хрипло, так, что приходится читать по губам: «Обработайте руку». И оба уходят, быстро и не оглядываясь.

Людвиг смотрит им вслед до самой террасы, затем, сжав голову, опускается на скамейку. Его опять трясет, звуки то пропадают полностью, то становятся резкими как удары – все звуки, от стрекота насекомых до собственного дыхания. Кровь будто вскипятили. Людвиг стонет, думая, не отрастают ли у него когти. Нужно прийти в себя. Прийти в себя, а потом возвращаться, нужно все забыть и отринуть, но…

– Так вот оно что! Невероятно.

Слова, сухие и явственные, звучат совсем рядом. И этот знакомый апломб… Распрямившись, Людвиг открывает глаза – и действительно видит Гете, его склоненное лицо и сжатую до желваков челюсть. Камень в шейной броши сегодня желтый, ослепительный, как драконий глаз. Но сами глаза перестали искрить и подернулись недоброй чернотой.

– У меня ведь мелькнула мысль, сам не знаю почему, но сразу мелькнула! – продолжает он, не отстраняясь. Старческая рука, стоит Людвигу попытаться встать, давит на плечо – с внезапной силой, будто хочет сломать. – Нет, право, сидите-сидите! Я все понимаю, наверное, сожительство со слугами тьмы отнимает очень много сил.

В первый миг Людвиг, еще оглушенный, все-таки пытается подняться, во второй – обмякает, будто разом лишился костей. Ясно: Гете что-то услышал. Нет, не что-то, а все: может, случайно, а может, вышел поискать гостей и не вовремя оказался рядом. Теперь он, так и не распрямляясь, будто и не чувствуя никакого неудобства от скрюченной позы, нависает над Людвигом. И бури его чувств лучше не видеть.

– Я… – начинает Людвиг, но его обрывают:

– Герр Бетховен, как вам известно, я разрабатываю историю доктора Фауста, изучаю его прошлое. – Каждое слово Гете – «Замолчите». – И, как вам также известно, я очень… щепетилен во всем, что вне художественной плоскости. – Пальцы сжимаются крепче. Плечо сводит болью. – Да, я вступил когда-то в масонскую ложу, да, я ученый и меня сложно напугать и оттолкнуть, да. Но среди моих друзей, коллег, гостей, протеже нет или почти нет… – он опять сжимает зубы, – революционеров, авантюристов, развратников! И тем более там никогда не будет оккультистов. Никакой талант этого не стоит, никакой! Понятно вам?

– Я… – снова начинает Людвиг и снова запинается.

– Ох… ох, лучше бы вы зло пошутили над ними, лучше бы, а вы… вы! – Гете почти рычит, путаясь в упреках. – Бессовестное вы существо!

Нелепо, немыслимо – но Людвиг вдруг чувствует себя десятилетним. Сыгравшим неудачную мелодию, бросившим неправильный взгляд, лишний раз открывшим рот – неважно, просто все тело сковывает, на онемевшем языке расползается кислый привкус, желудок сводит. Бессовестное существо. Вот так. Бессовестное и бесполезное.

– Я… – начинает он в третий раз, но в ответ тут же звучит гневное:

– И вот еще что. Откуда бы вы ни узнали то, что сказали, сколько бы веса это ни имело, вы не смели, нет! Уясните-ка наперед: вне законов драматургии человеческий дух сильнее любых пророчеств, изрыгаемых богами и тенями, они не устоят против праведного сердца, и пусть даже праведность… – Гете спохватывается, горько кривится, – что ж, пусть праведность моих дорогих друзей не абсолютна, как и у любых солдат! Не стану обсуждать их грехи с вами, вы нам всем чужой, но, так или иначе…

– Я… – На этот раз Людвиг справляется с собой. Сглатывает. Поднимает глаза и дергает плечом, хотя тона не повышает. – Прекратите говорить со мной так. Я не ваш ребенок и не ваш описавшийся щенок! Боги, тени…