Они умрут. Через месяц, два или позже – умрут. Он не знал их, как не знал ни казненного слона, ни его супругу, ни маленького дофина, ни темнокожего офицера. Он никогда не пытался чему-то помешать, у него и не было шансов – кровь Безымянной лишь открыла ему глаза, оставив бессильным. Бессильным… а дракон? Пальцы ведь помнят твердость черных когтей, вены помнят испепеляющее жжение, горло помнит рев, а уши… уши помнят полные ужаса людские крики. Но нет же, нет! Все были греки – греки, их борьба, их огонь. Ленору спасли они, если Ленора вообще была; Вена проглотила эту тайну; в памяти горожан самым громким покушением так и осталось последнее – когда Бонапарта пытался убить какой-то несчастный монах с ножом.

«А ведь это мог быть ты», – смеются фантомы в голове.

Людвиг вздрагивает: его настигают давние мысли, по новой бьют, раскалывая болью уши. Драконы, видения… что, если он все же правда сумасшедший? И цена ему…

– Спасибо, mio stello, за стихи. Звезду, вижу, украл!

– Украл. Обещал ведь. Вот и пригодилась.

Звучит совсем близко – по другую сторону куста. Поэтому Людвиг слышит отзвук и вскакивает: узнал бархатные быстрые интонации, узнал акцент, не такой явственный, как у Сальери, более грудной и чуть иначе окрашенный. Узнает он и второй зычный голос.

– Ты меня прости, если все опять нас компрометировало. Оно – так-то – про все мои сердечные привязанности. Я…

– Пусть. – Смех. – Пусть, черт бы с ними! Сколько лет прошло, сколько о нас болтают? Мы не молоды уже, нам можно все. А кто-то, помнится, прозвал нас Ахиллом и Патроклом!

– О которых тоже судачили. Потом они, правда…

– Нет, нет, – уже шепот, почти не разобрать. – Нет, это нас не ждет, милый друг.

Куст подрагивает, сбрасывая капли дождя. Людвиг быстро огибает его и убеждается, что прав: на скамью с другой стороны тоже сели. Голова с черными локонами, русая голова с сединой: они близко друг к другу, так близко, что вернее отступить. Его всегда это смущало – дружеские, семейные, любовные и прочие нежности, проносимые через годы, порой и через более долгие. Объятие, горячее, отчаянное, все длится, смуглые пальцы ведут по русым волосам – ангел утешает демона, не иначе. Но Людвиг не уходит, наоборот, прирос к месту. Потому что эта картина – чужой безмолвной близости, чужой попытки отринуть смертный страх – делает его решение окончательным.

– Господа, – тихо окликает он, чтобы увидеть, как они отпрянут друг от друга. Неловко усмехается, закашливается, но не потупляет взгляда. – Простите. Не думайте лишнего, я здесь случайно. И не желал мешать.

Они успели вскочить, смотрят во все глаза, но смятения больше нет. L. посмеивается, качая головой с теплом и бормоча «Ого, это вы»; F. хмурит брови, но непохоже, что рявкнет: «Вы, герр, грели уши?» Наконец собравшись, Людвиг заговаривает вновь, с русским:

– Хорошие стихи.

Тот настороженно, но не без удовольствия усмехается.

– Спасибо, герр Гете мнит их излишне юными для моих лет, но, кажется, тоже на деле доволен. Ну а вы… вот ирония, – он медлит, лицо все же чуть оттаивает, – откровенно говоря, прося позвать вас, я не надеялся, что вы откликнетесь.

– Отчего же? – чуть теряется Людвиг. Для него новость, что на приглашении настаивал именно F., интерес его к чужим людям кажется почти немыслимым.

– Вы уже очень известны, и к вам страшно обращаться напрямую, – вмешивается L. с легкой улыбкой. – Да еще вы вроде одичали, сторонитесь общества.

– Я болен, – просто поясняет Людвиг и, отсекая другие проявления недуга, трогает кончиком пальца мочку уха. – Плохо слышу. Вот и все.

– Как жаль, – отзывается F. громче прежнего.

В его взгляде вопрос, и Людвиг быстро уточняет:

– Пока не настолько, чтобы не мочь играть, например. И вблизи я слышу речь… большую часть времени. Вот так.

Ему кивают, милостиво не пытая расспросами и соболезнованиями. Повисает натянутая, тяжелая тишина. Отвернувшись, Людвиг кидает взгляд на золотую террасу, где продолжают беспорядочно перемещаться силуэты. Наверное, его ждут; наверное, надо идти, но ноги по-прежнему каменные: нет, не пойдет, пока не позовут. Может, и глухота отступит; может, хозяин вовсе забудет об обещании гостям, но главное, он должен…

– Вы хорошо себя чувствуете? – вкрадчиво, почти властно спрашивает F., видимо устав от нелепой заминки. – Вид у вас что-то…

– Куда вы уезжаете воевать? – выпаливает Людвиг, вперив в него взгляд. Медлить, мяться дальше – нет сил. – И когда?

F. и L. переглядываются, в первую секунду явно растерявшись, а во вторую помрачнев. Их плечи соприкасаются, точно они смыкают ряд, готовясь к защите. Может, их много отговаривали; может, они просто устали от таких бесед. Людвиг ждет. Ответ русского не удивляет его, только сжимает ребра колотьем:

– В Москву, герр Бетховен, мне нужно туда поскорее. Оба мы, как вы, наверное, догадываетесь, не подвизаемся больше в дипломатии, слишком гремучие годы…

– Да, – сдавленно откликается Людвиг, не зная на что.

– Осенью, боюсь, Россию ждет много решающего, очень не хочется, чтобы Москву постигла судьба Вены.

– И вы тоже, L.? – Людвиг, сжав зубы, обращает взгляд на неаполитанца.

– Именно так, моей родины в прежнем виде и вовсе больше нет[98]. Ну а при русском дворе я давно считаюсь… – он медлит, снова улыбается, – почетным другом, мне предстоит командовать полком. Моя племянница, конечно, охвачена страхом, я остался последним ее живым родственником и был опекуном, но…

– Но вы не можете иначе, – мотнув головой, осознав, что последнее услышал совсем плохо, заканчивает за него Людвиг.

– Разумеется, не могу. – L. кивает и повышает голос то ли от нервов, то ли из жалости: – Все заходит слишком далеко! Кто-то должен прекратить.

F. смотрит на часы, потом бегло оборачивается на террасу.

– Герр Бетховен, гости, думаю, скоро начнут музицировать. Но ждут все вас. Идемте, тема все равно не очень веселая, и полагаю…

– Да, идемте, и я бы выпил еще вина! – L., энергично кивая, первым делает шаг назад, черные волосы его взблескивают в лунном свете серебристой синевой, и…

– Вам нельзя туда ехать. – Людвиг хватает его за запястье, стискивает до хруста, прежде чем осознал бы это. Вот и все. Перехватив обеспокоенный взгляд F., отпустив смуглую кисть, но не отступив, он твердо добавляет: – Вам обоим. Нельзя.

Снова повисает тишина. Куст бесшумно дрожит от налетевшего ветра, терраса в отдалении мерцает призывным золотом, но F. и L. стоят, стоят, вновь сомкнув плечи, и глядят почти одинаково мрачно, без удивления. F. наконец качает головой. Тон, которым он заговаривает, участливый, нет, даже благодарный.

– Мы очень ценим эту тревогу.