в отношении Эльзас-Лотарингии, сформулированные еще в ходе мирных переговоров. Главным среди них был тезис о несправедливости навязанного Франции победителем в 1871 г. территориального разграничения.

Не единожды подтверждая свои обязательства по добросовестному выполнению положений Франкфуртского договора, французское руководство, однако, неоднократно возвращалось к попыткам поднять вопрос о мирном возвращении утраченных провинций и воспринимало как угрозу своим национальным интересам утверждение принципа территориального статус-кво в Европе. Оно старательно избегало всего, что могло бы даже чисто символически трактоваться как признание Эльзас-Лотарингии немецкой землей. Претензии Франции на нелегитимность германских завоеваний во многом опирались на протестные настроения жителей отторгнутых провинций.

Война в сознании французов последней трети XIX в. поэтому оказалась неразрывно связана с памятью об утраченных территориях, быстро превратившейся в целый патриотический культ. Национальные празднества 14 июля отныне неизменно включали в себя траурную церемонию у накрытой черным покрывалом статуи Страсбурга на площади Согласия и торжественные «уроки памяти» у карты Франции в школах[1202]. Официальная риторика, учебники, литература, публицистика во Франции на протяжении десятилетий существенно идеализировали образ Эльзаса. Картине культурного и экономического процветания региона под французским управлением противопоставлялись мрачные реалии германского режима с его германизацией, чрезвычайным законодательством, экономической эксплуатацией и милитаризацией. Подобная «черная легенда» должна была укоренить представление о германской Эльзас-Лотарингии как о подлинной «тюрьме» для ее жителей, сохранивших симпатии к Франции[1203]. Все это должно было воспитывать у новых поколений французов решимость «освободить», рано или поздно, эльзасцев и лотарингцев.

Мысль о «вечно верном Эльзасе», ждущем своего «освобождения», налагала свои обязательства на Францию. Катастрофа 1870 г. заставила политическую элиту Третьей республики в массе своей с большой осторожностью относиться к идее скорейшего отвоевания Эльзас-Лотарингии. Тем не менее, французское руководство деятельно готовилось во всеоружии встретить тот день, когда международная обстановка вновь сделает «эльзас-лотарингский вопрос» актуальным. Как заявил в одной из своих программных речей один из отцов-основателей Третьей республики Леон Гамбетта, «наши сердца бьются <…> во имя того, чтобы мы могли рассчитывать на будущее и знать, что и в нынешнем порядке вещей есть имманентная справедливость, времена которой настанут»[1204]. Слова Гамбетты во многом были риторической формулой, но они оказались созвучны настроению большинства французов. Ж. Цибура называет их «гениальным синтезом пацифизма и призыва к восстановлению попранных прав»[1205].

В сфере реальной политики феномен реваншизма играл весьма незначительную роль. Политики французской Третьей республики очень редко обращались к собственному опыту войны с немцами. Отличились ли они лично в годы войны, или, напротив, остались вне рядов армии — похоже, не имело большого значения и для избирателей. Персональный опыт войны редко избирали для нападок друг на друга и политические оппоненты[1206]. Гораздо более значимую роль играли политические разногласия, коих у французов всегда находилось с избытком.

Ни одно французское правительство прямо не связывало себя задачей скорейшего отвоевания отторгнутых провинций у Германии[1207]. Открытые призывы к реваншу всегда вызывали осуждение официального Парижа. Правительство стремилось исключить все возможные инциденты, которые могли бы выглядеть как преждевременная провокация Германии и германского общественного мнения. В Париже справедливо отделяли воинственные выпады германских политиков и газет от настроений основной массы немцев, расположенных, как полагали французские наблюдатели, вполне миролюбиво. Широко распространилось убеждение, что любая война с соседом потребует длительной и тщательной подготовки и немыслима без надежных союзников. В дальнейшем соотношение сил менялось не в пользу Франции, отодвигая надежды на решение «эльзас-лотарингского вопроса» все дальше и дальше в неопределенное будущее. Иными словами, «реванш» против Германии оказался делом «детей», а не «отцов» 1870 года.

Франко-германская война стала также значимой вехой и в том, что касалось практики увековечивания исторических событий в памятниках. Никогда прежде во французской истории память о павших не увековечивалась столь масштабно. Вплоть до начала Первой мировой по всей Франции было возведено не менее 900 памятников войне 1870–1871 гг., не считая памятных табличек и могильных надгробий на кладбищах[1208].

Память о погибших в недавней войне служила также той сферой, где французское правительство стремилось достичь хотя бы внешнего примирения с Германией. В соответствии со статьей 16 Франкфуртского мирного договора, французское и германское правительство давали обязательство охранять и поддерживать в надлежащем порядке захоронения павших, оказавшихся на территории каждого из государств[1209]. Но поскольку боевые действия в недавнем конфликте разворачивались по большей части за пределами германской Эльзас-Лотарингии, это положение договора коснулось прежде всего именно Франции.

В апреле 1873 г. французское Национальное Собрание приняло закон «О военных захоронениях», в соответствии с которым к 1878 г. на территории Франции было создано 25 крупных оссуариев с останками 37,8 тыс. французских и 21,8 тыс. германских солдат и еще почти 27,6 тыс. тех, чью национальную принадлежность установить уже не представлялось возможным[1210]. В качестве жеста примирения вчерашние противники сплошь и рядом находили свое последнее упокоение бок о бок, в рамках одного и того же погребального комплекса, как это было в случае грандиозной усыпальницы, возведенной в 1876–1877 гг. в Базейле под Седаном[1211].

С не меньшим размахом война была увековечена в послевоенные десятилетия и в Германии. Показательно, что в качестве главного праздника, ежегодно широко и с подлинным воодушевлением отмечавшегося в Германской империи, было избрано именно 2 сентября — годовщина победы при Седане. Именно 2 сентября 1873 года, в третью годовщину битвы, в Берлине состоялась церемония открытия величественной Колонны победы — главного немецкого монумента, увековечившего славу германского оружия сразу в трех «войнах за объединение»: с Данией, Австрией и Францией. В немецком сознании триумф объединения оказался неразрывно связан с военной победой над соседом. В честь героев войны было поставлено огромное количество памятников. Союзы ветеранов стали едва ли не самой многочисленной и могущественной общественной организацией Германской империи, культивируя память о победах и в значительной степени способствуя дальнейшей милитаризации общества.

В сознании же французов проигранная война оставила еще более глубокий след и надолго утвердилась в качестве подлинной национальной катастрофы, поставившей страну на край пропасти. Целое десятилетие ответственность за поражение оставалась одной из центральных тем в острой борьбе за власть между республиканцами и монархистами. События недавней войны также воскрешали в памяти нации предпринятые по горячим следам парламентские расследования и громкий судебный процесс над маршалом Базеном, обвиненным в государственной измене. Основные участники событий не менее рьяно пытались оправдаться перед судом истории и в публикуемых мемуарах.

Примечательно, что во французской внутриполитической дискуссии 1870-х гг. о причинах войны и виновниках поражения немцы играли далеко не ключевую роль. Пруссия все чаще подавалась лишь орудием, призванным указать Франции на необходимость радикального обновления. Как сказал Э.