сохранения французской национальности решили воспользоваться чуть более 160 тыс. человек, что составляло почти 10 % жителей «имперской провинции». Цифра весьма значительная, если учесть, что решение было сопряжено с необходимостью покинуть родной край. По подсчетам французского исследователя А. Валя, реально эмигрировало порядка 128 тыс. человек. Особенно значимым был тот факт, что не менее 50 тыс. из числа эмигрантов составили семьи с юношами предпризывного возраста[1191]. В их предпочтении пройти военную службу во Франции политическая воля выразилась ярче всего.

Французское министерство юстиции, в свою очередь, обнародовало списки, насчитывавшие свыше 388 тыс. имен высказавшихся в пользу французского гражданства. И пусть 230 тыс. из них составляли те эльзасцы и лотарингцы, кто давно покинул свой родной край, цифра произвела на современников-французов колоссальное впечатление. Французское руководство предпочло умолчать о числе своих сограждан, специально оптировавшихся в пользу Германии. По подсчетам А. Валя, их было не менее 3,5 тыс., и большинство деклараций было подано в Алжире, что стало оригинальным способом для солдат-эльзасцев избегнуть кровавых стычек с арабами. Большинство из этих новых подданных императора Вильгельма I остались жить на территории Франции, вполне безнаказанно уклоняясь от военной службы и в новообретенной германской «родине»[1192].

Значимым фактором оставалось и присутствие на французской земле до выплаты контрибуции германских войск. Период послевоенной оккупации оказался значительно менее обременительным для местного населения. С возвращением французской администрации бесконтрольным реквизициям и изъятиям был положен конец, источником для всех выплат стала государственная казна. Последним испытанием для многих городов и сельских коммун стал постепенный вывод германских войск, начавшийся с момента ратификации Франкфуртского мира и выплаты первого полумиллиарда контрибуции[1193]. Сокращение численности германских войск смягчало и проблему размещения солдат на постой. Остававшиеся гарнизоны по большей части концентрировались в крупных городах, располагавших необходимыми казармами. Тем не менее, присутствие немцев на улицах и в кафе, парады с музыкой и развевающимися знаменами также придавали этому периоду в восприятии современников-французов немало горечи[1194].

Во главе германского оккупационного корпуса был поставлен генерал Эдвин фон Мантойфель, наладивший с французским руководством весьма теплые отношения и проявивший на этом посту недюжинный талант дипломата. Однако пребывание германских солдат на французской земле продолжало порождать эксцессы, и некоторые из них приобрели громкую огласку. Особенно серьезным испытанием для франко-германских отношений стали факты участившихся во второй половине 1871 г. нападений на немецких солдат и офицеров на оккупированных территориях[1195]. Подлили масла в огонь решения французских судов присяжных, вынесших нападавшим оправдательные приговоры как «действовавшим из чувства патриотизма». Французское руководство поспешило отмежеваться от этих решений. Однако в ответ на угрозы германской стороны приостановить переговоры по освобождению территории было твердо заявлено, что продление существующего положения приведет лишь к обратному результату, а именно — учащению конфликтов[1196].

В итоге к осуществлению своей угрозы германское правительство так и не прибегло. Эта мера не была бы, по всей видимости, популярна ни в германском обществе, ни у самих немецких солдат во Франции. Германский писатель и журналист Густав Фрейтаг свидетельствовал, что с заключением мира для германских солдат и офицеров во Франции настало «время прозаичной, тягостной службы», и в их письмах на Родину не было недостатка в жалобах. Он признавал, что «ожесточенная война» сделала солдат «необузданными», ослабив дисциплину даже лучших войск[1197]. После тягот кампании их главным желанием было поскорее вернуться домой.

Конец всем тревогам положило лишь подписание в марте 1873 г. заключительной финансовой конвенции о досрочной выплате контрибуции, осуществленной к 5 сентября 1873 г. Параллельно с этим освобождались департаменты Вогезы, Арденны, Мёрт-и-Мозель, Мёз и крепость Бельфор[1198]. Для четырех приграничных департаментов Франции германская оккупация, таким образом, растянулась почти на три года и оставила самые глубокие воспоминания. 16 сентября 1873 г. германские войска эвакуировали Верден — последний кусочек французской территории.

Ради скорейшего освобождения своей территории Франция, к изумлению современников, сумела расплатиться с 5-миллиардной контрибуцией досрочно. Однако это «финансовое чудо» зиждилось на многомиллиардных заимствованиях правительства, оформленных в виде высокодоходных государственных облигаций. Финансовое эхо войны продолжало звучать и десятилетия спустя: в конце 1890-х гг. половина французского бюджета уходила на выплату процентов по государственным займам. Это имело своим следствием одни из самых высоких налогов в Европе, угнетавшие деловую активность, и невозможность внедрения развитого социального законодательства[1199].

Прекращение германской оккупации подводило окончательную черту под войной и возвращало полный суверенитет французской внешней политике. Однако вернуть подлинный мир и согласие в отношения между двумя народами оказалось делом куда более сложным.

* * *

Разрыв между подходами Бисмарка в формулировании условий мира в 1866 и 1871 гг. коренился в его представлении, широко поддержанном в германском обществе, о предопределенной враждебности Франции. О том, что французская нация не простит немцам сам факт понесенного поражения, Бисмарк заявил в рейхстаге уже в мае 1871 г. Именно поэтому условия Франкфуртского договора были направлены не на скорейшее смягчение разногласий, а на всемерное ослабление соседа. Эта линия в дальнейшем осталась неизменной. То, что ослабленная Франция какое-то время не могла и помыслить о претензиях на восстановление своих прежних позиций в Европе и обретение союзников, по мнению Бисмарка, не должно было внушать никакого спокойствия за более отдаленное будущее. Полная боевая готовность Германии оставалась для нее «единственной гарантией» как на войне, так и в мире[1200].

В первые послевоенные годы германский канцлер не упускал ни малейшего повода для оказания жесткого дипломатического нажима на вчерашнего противника, что вылилось в целую серию острых франко-германских дипломатических кризисов, ставших предметом неподдельного беспокойства для европейских кабинетов. Современники были убеждены, что Франкфуртскому мирному договору уготована весьма короткая жизнь.

Действительно, к концу 1870-х гг. отношения между двумя государствами постепенно вернулись в нормальное русло, но подлинное примирение двух соседей оказалось невозможным. Отныне Франция и Германия не только не помышляли о сближении и сотрудничестве, но и продолжали рассматривать друг друга в качестве наиболее вероятного и естественного противника, что заставляет историков говорить о рождении франко-германского антагонизма. Однако важно отметить, что, несмотря на отдельные инциденты и воинственность некоторых публицистов по обе стороны Вогезов, об открытой ненависти между двумя народами говорить было нельзя. Послевоенное сознание французов сохранило и неприязнь к «пруссакам», и предубеждение против них, и целый ряд негативных клише. Но рядовые немцы уже по прошествии пяти-десяти лет редко сталкивались во время поездок по Франции с открытой враждебностью[1201].

Основой для франко-германского антагонизма стал неразрешимый «эльзас-лотарингский вопрос». С точки зрения Берлина, подобной проблемы вовсе не существовало: присоединение провинции исключало любые переговоры об изменении ее статуса. Столь же неизменными остались и принципы французской политики