Золя: «Я думаю, что мы нуждались в этом жестоком уроке. Бывают моменты, когда для наций, как и для отдельных лиц, необходимо сильное лекарство. <…> Бедствия разбудили нас»[1212]. Поражение заставило целое поколение французских интеллектуалов искать причины, прежде всего, в изъянах самой Второй империи. Круг главных виновников оказался довольно узок: Наполеон III и его супруга, ближайшее окружение императора и его ключевые министры — Оливье, Грамон и Лебёф.

Во французском политическом дискурсе царило единодушное признание того, что рядовые граждане в сложившихся неблагоприятных обстоятельствах сделали все возможное. Храбрости французского солдата в публичном пространстве неизменно воздавалось должное, даже если правительственные комиссии и вскрывали недостаток дисциплины собранных Гамбеттой вооруженных формирований. Мало кто упрекал французскую провинцию в недостатке патриотического рвения или самопожертвования. Отдельные факты сопротивления германским захватчикам, саботажа и партизанских действий в годы войны заслуживали похвалы. Однако никто из французских политиков не подразумевал, что число таких примеров должно было быть бóльшим[1213].

В конце концов, от поиска конкретных виновников французское сознание пришло к признанию глубинных причин произошедшего, поражения как коллективной ответственности всей нации, «воздаяния за грехи» Франции. Эта точка зрения получила неожиданно широкое распространение во французской интеллектуальной элите. Многие французские правые интеллектуалы оказались подвержены своеобразному «моральному пораженчеству», усиленному крахом Империи и внутриполитическими потрясениями[1214]. Эдмон де Гонкур писал в сентябре 1870 г.: «Если бы французская нация сама не была захвачена разложением, то сугубая бездарность императора не помешала бы победе. Нужно помнить, что монархи — каковы бы они ни были — всегда лишь отражение нации и что они трех дней не усидели бы на тронах, если бы не соответствовали ее духовному складу»[1215]. Мысль об упадке латинской расы отразили, в частности, и строки знаменитого романа Эмиля Золя «Разгром» (1892), в котором он попытался реконструировать эпоху войны.

Новое республиканское руководство Франции в лице первого президента Третьей республики Адольфа Тьера до некоторой степени солидаризовалось с этими мыслями. Сам Тьер, как известно, в годы существования Второй империи являлся одним из самых жестких критиков политики Наполеона III и одним из немногих, кто в июле 1870 г. открыто выступил против войны. Тем важнее были его слова, произнесенные публично в 1872 г. в стенах Национального собрания, о необходимости для Франции «исправить ошибки, которые были совершены не ею, но которые она теперь искупает, поскольку позволила их совершить»[1216].

Французское сознание, говоря образно, металось в эти годы между поиском конкретных виновников военной катастрофы и некой метафизической виной, национальными и историческими пороками как ее первопричиной. В течение девяти месяцев Франция пережила войну, революцию и штурм французской армией собственной столицы. Поэтому вместо слова «война» французы часто употребляли словосочетание «наши бедствия» («nos malheurs») — своеобразная фигура умолчания, позволяющая обойти неудобный вопрос о виновности за возникновение войны и выставить на первый план ее катастрофичные для страны итоги.

Помимо вполне естественного стремления представить виновником кровопролитного конфликта своего противника, дискуссия о виновности за войну выполняла важную функцию в становлении и Германской империи. Явные и мнимые устремления французов к реваншу после войны наилучшим образом питали образ неискоренимой «воинственности» этой нации, ее тяги к славе и первенству в мире, которые и стали главными причинами возникновения в 1870 г. конфликта. Коллективная вина французской нации или по крайней мере значительной ее части намного лучше подходила в качестве извлекаемой по тому или иному политическому случаю мишени для германских публицистов, нежели фигуры давно сошедших со сцены деятелей Второй империи или правительства национальной обороны. Немецкие историки бисмарковской эпохи придали надлежащий «наукообразный» вид этому растиражированному газетами образу[1217]. «Нация знает, что её существование находится под угрозой мести непримиримого врага», — писал в одной из своих статей один из крупнейших германских историков Генрих фон Трейчке[1218]. Этот тезис постоянно звучал в ходе немецких внутриполитических дебатов, особенно когда рассматривались проблемы военного строительства.

Единственный диссонанс в этот хор вносила позиция тогдашних лидеров немецких социал-демократов Августа Бебеля и Вильгельма Либкнехта. Они не только протестовали против присоединения Эльзас-Лотарингии, но и поддерживали тезис о том, что завоевания обрекают Германию на постоянную подготовку к войне и новые войны[1219]. Они единственные среди всех оппозиционных сил также рассматривали германского канцлера как прямого виновника и подстрекателя войны 1870 г. Впрочем, их голоса озвучивали мысли подавляющего меньшинства тогдашнего немецкого общества и тонули в общем хоре. По прошествии трех десятилетий от этих полемических тезисов своих отцов-основателей тихо отказалась и сама германская социал-демократическая партия[1220].

В оценке роли Пруссии в возникновении войны для подавляющего числа немцев цель достижения национального единства изначально оправдывала любые средства. В целом, начиная с середины 1890-х гг. и вплоть до начала Первой мировой войны во франко-германской дискуссии об ответственности за войну на первый план выдвинулся тезис о неизбежности конфликта, чья предопределенность выходила далеко за рамки поступков конкретных действующих лиц[1221].

Заключение

«Причина всех неудач французов — не их армия <…>, а вся их политическая и военная система, построенная на лжи и разного рода хитросплетениях», — писал по горячим следам кампании Г. А. Леер[1222]. С ним сложно не согласиться. Поражению французов в войне больше, чем все усилия немцев, способствовали два обстоятельства: устаревшая система комплектования армии и приоритет политических соображений над военными при руководстве операциями. Первое привело к тому, что после августовских поражений у Франции просто не осталось армии; второе стало едва ли не главной причиной этих поражений. Оба этих обстоятельства проистекали из тех проблем, которые были характерны для Второй империи задолго до начала войны.

Тем не менее, представлять исход войны заранее предопределенным также нельзя. Конечно, ситуация, при которой французам удалось бы одержать убедительную победу, представляется невероятной. Однако масштаб их поражений мог бы быть меньшим. Германская армия не была совершенной, безупречной и несокрушимой военной машиной, какой ее часто рисовали современники. И проблем, и ошибочных решений у немцев хватало с избытком. Порой они практически подносили своим противникам на блюдечке шанс одержать победу. Иногда французских военачальников отделяло от победы одно-единственное верное решение, к тому же простое и логичное.

Однако эти шансы так и не были использованы. И то, что это происходило раз за разом, с достойной лучшего применения методичностью, не позволяет говорить о «роковых случайностях», а указывает на системные проблемы во французской армии. Немцы делали ошибки — но их противник совершал их в гораздо большем объеме. Германская армия на протяжении всей войны демонстрировала большую устойчивость к воздействию неблагоприятных факторов. Ошибки командования