лишь по праздникам и по дням рождения. Хотя, конечно, лучше б совсем бросить. Получил я отпускные за два года, премию, зарплату — что-то около тысячи набралось. Купил всем подарки. Матери — отрез на платье. Теще — кофту вязаную, тестю — кожаную кепку, а Вале — платок настоящий оренбургский. Дочке — игрушек разных. И бегом, чтоб ни с кем не встретиться, прямо на вокзал. Бутылку я с собой взял. Сяду, думаю, в поезд, вся суматоха позади, и тут поем и выпью с устатку, стакан, не больше, — и на боковую. А утром опять поем и выпью — стакан. Так и доеду. Ан нет! Свинья, как говорится, всегда грязь найдет. Стакан я выпил — это правда. А потом думаю: «Что же дальше делать?» Попутчики какие-то неинтересные, все больше бабки с мешками. На полку вроде рановато. В окно глядеть? Чего она будет стоять до утра? Взял и допил. А как допил, в вагон-ресторан, само собой, направился. Ну а уж дальше что было — четко и не помню. Проводников поил всю дорогу, официанток. Подарки раздарил… Короче, когда поезд остановился на нашей станции, проводники, спасибо им, вынесли меня на перрон и положили и чемодан рядом поставили. Спасибо им. Поезд у нас на минуту всего-то и останавливается, свистнул, ушел, а я лежу на перроне, встать не могу, но все вижу, все понимаю. Юзек-старший стоит — вижу, Ольга Матвеевна, матушка — ну, одним словом, все родичи, а впереди Валя с дочкой на руках. Все смотрят, а у Вали на глазах слезы выступили. Тут я себе самое страшное слово дал: «Больше в рот — ни капли!» Ну, слово давать, сами понимаете, легче, чем выполнять. После отпуска вернулись мы в Караганду, и все пошло по-старому. Дочь мы, правда, не взяли. Ольга Матвеевна уговаривала нас ее оставить. Сказала, воздух у нас в Караганде плохой. А дочь немного прихварывала. А может, возьми мы дочь, все по-другому бы у нас сложилось? Кто знает, кто знает…

А так приехали мы одни, и скоро мне опять по вечерам скучновато с Валей стало. О чем говорить? О тряпках, обоях, картошке на зиму — сколько ж можно?! И я говорил, берясь за шапку: «Пройтись, что ли, перед сном?» А Валя уже кричала надрывным криком: «Опять припрешься на карачках! — И еще кричала: — Смотри, не пущу, так и знай!»

В общем, и еще года два так жили. То ругались, когда добирался я до дому или не добирался — ночевал у Круглова в общежитии. То мирились, и она меня отмывала, отчищала, утром к завтраку будила. Я ведь ее жалел всегда, всегда из ресторана что-нибудь да везу ей — то цыпленка табака, то антрекот какой-нибудь заверну в газету. Шляпу, бывало, потеряю, руки все в кровь собью, а цыпленка табака довезу. Раздумаешься о ней в ресторане, и так, бывало, жаль ее, бедную, — ну, до слез. Ну и возьмешь ей что-нибудь, в салфетку завернешь. Это ее всегда трогало, вернее, она от этого быстрее отходила, переставала ругаться и начинала меня приводить в порядок… воды там ночью подаст или еще что.

Но потом мне все тяжелее было отходить от пьянок. Возраст уже к тридцати приближался, давал знать. И вот однажды мы с Кругловым (опохмелиться было не на что) взяли зимнее мое пальто и поехали на толкучку. Пальто было совсем новое, в магазине стоило сто восемьдесят рублей. Воротник — серый каракуль. Нравилось мне пальто. И Вале нравилось. Мне еще и потому не хотелось его продавать, что оно ей нравилось. Но делать было нечего, трясло нас с похмелья так сильно, что мы поехали. Завернули пальто в газету и поехали. На толкучке Круглов, накинув пальто на себя поверх плаща, так как дело было весной, пошел, а я остался в сторонке стоять. Решили за него рублей сто взять, все ж оно сто восемьдесят стоило. Но никто за него почему-то больше двадцати пяти рублей не давал. Потом один мужик хотел дать сорок, но мы ему чем-то показались подозрительными, потребовал паспорт показать. Не ехать же обратно за паспортом через весь город, да и выпить хотелось поскорее, во рту все пересохло! Так за двадцать пять и отдали да в тот же вечер и пропили. Потом костюм таким точно способом ушел. Меня уж к тому времени выгнали из шахтстроя, так что денег не было. В общем, когда однажды Валя заглянула в шкаф, она так и ахнула. Я уже и за ее вещички принялся, Конечно же был большой скандал, конечно же отныне Круглова и на порог ни ногой! А мне завязать — раз и навсегда. Вот на каких условиях мы помирились. Заперла она меня и с моими документами поехала куда-то меня на работу устраивать. И устроила! Вот жена! Работа была разъездная. И сначала мне даже нравилась. Я по месяцу не бывал в Караганде, дружков прежних по месяцу не видел. И в командировках первое время не пил вовсе. Как-то люди все новые вокруг, да и на колесах — мы с холодильниками разъезжали по всей стране. А потом как-то освоился, что-то раз обмыли, другой… еще какая-то выгода подфартила, ну и пошло. И пошло, пошло… да еще как пошло-то! На колесах оно еще лучше. Там, в этих холодильниках, такие комбинаторы оказались — всему научили: где что взять подешевле, где продать подороже — в общем, живые деньги всегда были. И ведь что главное: все равно не хватало! Я, помню, заявление написал, чтобы зарплату жене переводили, а мне бы одни командировочные давали, так ведь все равно не помогло — пил в долг, а когда возвращался, все равно приходилось отдавать. Еще год так прошел, и Валя ушла от меня. К другому.

В общем-то, наверное, правильно сделала, что же жизнь свою калечить, она же еще молодая. И все-таки трудно мне было это перенести. Я ее любил. Я как раз ехал из Петрозаводска. Недели три ее не видел, соскучился, даже букет на вокзале подвернулся — купил. Взбежал одним махом на три ступенечки — у нас же первый этаж — и я в квартире, а там записка: так, мол, и так — нам надо расстаться, я так больше не могу, уезжаю с одним хорошим человеком в город Пермь. Если будешь высылать на воспитание дочки — хорошо, а если нет — то и так не пропадем, обойдемся. Меня это все так ошеломило. До этого у нас и разговора не было о том, чтобы разойтись из-за моих пьянок. И вот на тебе! Я даже думаю, поставь она вопрос ребром, я бы, может