быть, действительно бросил пить. Потому что, повторяю, любил ее очень. А слово «Пермь» потом с год не мог слышать. Как услышу, так все во мне и оборвется. Хотя она в Перми не много нажила. Через некоторое время, узнал я, вернулась к матери в деревню одна. Даже письмо потом присылала: давай, мол, опять сойдемся, чего меж своими не бывает, дочь ведь у нас как-никак. Но только я к этому времени уже перегорел. Напиши она мне такое письмо не через год, а через месяц, я бы ей все простил. А через год — не-е, не смог. Я ее любил. Я даже целый год в кино не ходил, чтобы случайно не увидеть там историю, похожую на нашу. Вот до чего уж дошло. До того я это все ярко себе представлять начал, как у нее, у моей жены, значит, теперь все с этим, другим, происходит, что говорят они друг другу при этом, ну, в общем, все как представишь, как схватишься за голову — ой-ё-ёй! — как огнем охваченная голова становится. И если срочно не выпить, а вернее, не напиться до бессознательности, не знаю, что б и было тогда. Вот тут-то я уж стал пить по-настоящему, до этого цветочки были, а теперь ягодки. Квартиру сменил, не мог в той. В другой дом перебрался, на пятый этаж. Друзья у меня теперь завелись самые разнообразные, но, конечно, все — «выпить не любят». И пропил я с ними все, что мог. В квартире один спальный мешок остался да раскладушка. Да на балконе вместо цветов лук рос, так что закусить всегда было чем.

Ключ от квартиры всегда перед дверью под ковриком лежал. Чтобы всегда ко мне прийти можно было. Ну и шли, конечно. И Круглов, и другие, и те, кого вообще первый раз в жизни видел. Проснешься, а в комнате неизвестные люди, черт знает откуда, как, чего. А-а-а, думаешь, ладно, главное ведь выпить, а уж потом разберемся, что к чему. Некоторые с женщинами приходили, кто на час, кто на ночь. Иногда приду, а у меня изнутри закрыто, стучусь — не пускают. В собственную квартиру! Так я как в таких случаях приспособился — вылезу на крышу, повисну на карнизе и прыгаю к себе на балкон. Карниз — беда — далеко выступал, можно было запросто промахнуться. Ну, пьяный, пьяный, а соображаешь и начнешь раскачиваться туда-сюда — и гоп-ля-ля, да и угадаешь к себе на балкон. Соседи меня парашютистом прозвали. А в общем-то, я ни разу не промахнулся. А на балконе у меня спальник был, заберешься в него, даже в комнату не входя, и гуд бай… Вот так… да… ну, что ж… Да, а меня уже выгнали из ремконторы, я после холодильников туда устроился, но проработал немного, месяца полтора-два. Запил по-черному, когда Валя меня покинула. Уже стал и одсколончик пробовать, но по-настоящему еще не втянулся. Все же я не совсем еще опустился, подрабатывал изредка на разгрузке вагонов, станция-то рядом. Иногда я запирался и никого к себе не пускал. Когда были деньги, покупал несколько бутылок водки и запирался.

Я одну бутылку обязательно привязывал на веревку и спускал со своего балкона на соседний, подо мной. Когда водка кончалась, я всегда мог вытянуть свой НЗ за веревочку и с удовольствием выпить. Там подо мной жила одна молодая женщина, так что я был спокоен — бутылка будет в сохранности. Звали ее Тамара Гезий. Были у нее правильные черты лица и большие зеленые глаза. Был у нее всегда очень острый гастрит — она только молоко пила. И к ней ходил очень хороший непьющий парень — Сережа Кондаков. Они должны были вот-вот пожениться. Так что за свою бутылку я был вдвойне спокоен. Да, а еще эта Гезий любила классическую музыку. И вот они ее часами слушали с Сережей Кондаковым. А я пьяный лежу обычно на балконе, на звезды гляжу и слушаю тоже. У меня с Гезий этой что-то вроде дружбы со временем образовалось, уж очень мы были разными людьми. Сережа Кондаков ничего не имел против, он вообще был очень положительный парень, я прямо-таки радовался за них. Не курил он, не пил, всегда рубль одолжит, если пропадаешь. Ну, так вот я даже разработал целую систему сигнализации стуков по батарее парового отопления. «Здравствуй!», «Как дела?», «Хлеб есть?» и так далее. «Спокойной ночи» было. В общем, целый разговор можно было вести. Наши перестукивания всегда удивляли моих собутыльников. Они прямо-таки приходили в изумление, тем более их поражала сама Гезий, когда я придумывал какой-нибудь повод, чтоб показалась она сама…

Э-э-э… чего-то засиделся ты, Владимир Константинович, пора, брат, пора на следующую ступенечку, да и знобко здесь, в полумраке. Давай, давай… вот так… за перильце, за перильце… не совсем еще сгнило?.. Вот… в-вот… гвоздь… вот так… хорошо… фу-у-у… хорошо… Теперь уж недалеко, уже побольше солнечного чердака я вижу над головой, а отсюда вид как из колодца, темно, холодно, а там сейчас хорошо, крыша уже, наверное, нагрелась…

Да-а-а… так что же дальше-то? А дальше стал я допиваться до чертиков. Уже стала мерещиться по углам всякая чертовщинка. С криком вскакивал и закрыть глаза боялся. Только закроешь, начинает вылезать из углов всякая нечисть, всего тебя опутывает волосатая какая-то мерзость, ну — не приведи господи! Стал тогда я так рассчитывать, чтоб напиваться до отключения, да чтоб еще и на утро граммов сто пятьдесят осталось. То есть две бутылки запасал на вечер, теперь уж меня граммов восемьсот мертвым укладывало, уже здоровье не то было.

На разгрузке вагонов я познакомился с Виктором, он лет на пять был меня постарше и работал слесарем-инструментальщиком, пока не спился окончательно. Жил он на квартире у одной пьяницы-старухи. Вернее, она не то чтобы уж совсем была старуха, а лет сорока, может, с небольшим. Но стра-ашная на вид от постоянного пьянства. И Виктор этот был тоже какой-то весь несвежий, что ли, затхлый. И развалюха, в которой они жили с хозяйкой, была такая же темная, заплесневелая, дыры заткнуты тряпьем, ящиками, картонками какими-то… От всего там исходил дух такой несвежий, что полчаса побудешь там и полуотравленный выходишь. И вот потихоньку стал я в себе обнаруживать такой же дух. И стало нравиться мне у Виктора, уютно даже у них показалось. Место, которое мне отвели за печкой на трех или четырех ящиках, прикрытых замусоленной телогрейкой, со временем стало мне тоже нравиться. Хорошо было зимой забираться туда пьяному. От порывов ветра, снега вся развалюха ходуном