Я налила себе воды.

Дверь в кабинет открылась, я обернулась и увидела ту самую женщину, которая приехала на серебристом мерседесе. И застыла на месте. У меня было такое ощущение, словно песок забил рот. Я поставила стакан на стол. Это была Герта.

С планшетом в руке, в белом халате и с черным стетоскопом на шее она уверенным шагом подошла к столу. Я обрадовалась, что ей не пришло в голову протянуть мне руку, чтобы поздороваться, потому что у меня ладони были не то что потными, а мокрыми от пота.

Я села. Мое тело превратилось в трясущееся желе. Она просматривала мою закрепленную на планшете анкету. Лицо у нее выражало нечто среднее между скукой и раздражением.

– Миссис Баковски, что я могу для вас сделать на данный момент? Вы намерены стать моим пациентом?

– Да, именно намерена стать. – Я вцепилась в колени, чтобы как-то унять дрожь в руках. – Я подыскиваю семейного доктора.

Герта села в кожаное кресло и придвинулась ближе к столу.

– Полячка? – Оберхойзер сняла колпачок с перьевой ручки.

Мне показалось или она действительно спросила это с презрением?

– Да, у меня муж бакалейщик.

Почему меня так трясет? Все самое страшное уже давно случилось. Комендант Зурен в гробу на немецком кладбище. Или нет? Приговоренные нацисты имеют склонность возникать в этом городке. Не удивлюсь, если увижу, как он плывет на спине по озеру.

– Живете в Пёлне?

Она нахмурилась, взяла мой стакан и поставила его на льняную салфетку.

– Да, – ответила я.

– На Школьной улице?

– Да.

– Забавно, но в Пёлне нет Школьной улицы.

– А я написала, что на Школьной? Мы просто только недавно переехали.

За окном захлопала крыльями сорока.

– Итак, миссис Баковски, что я могу для вас сделать?

Почему она меня не узнает? Ее лицо никогда не сотрется у меня из памяти.

– Вы не могли бы рассказать мне о своем предыдущем врачебном опыте?

– По специальности я дерматолог. Но у меня многолетний опыт работы в здравнице Хоэнлихен и в клинической больнице в Берлине, и недавно я переключилась на семейную медицину.

Как только сердце перестало бешено колотиться, я сразу почувствовала себя уютно в новой роли. Она действительно меня не узнала.

– О, это, должно быть, очень интересно, – сказала я. – А до этого?

– Я была доктором в исправительном женском лагере под Фюрстенбергом.

Герта откинулась в кресле и сцепила пальцы. Это, без сомнения, была Оберхойзер, но она изменилась. Стала более утонченной. Длинные волосы, дорогая одежда. Тюрьма не сломила ее, а сделала более искушенной.

Почему преступники благоденствуют и ведут роскошный образ жизни, а их жертвы ездят в ржавых консервных банках?

– О, Фюрстенберг – чудесный город, – защебетала я. – Озеро и прочие красоты.

– Так вы там были?

Вот он – этот момент. У меня был выбор. Уйти и опознать ее или остаться и высказать все, что я действительно хотела.

– Да. Я там сидела.

Часы пробили половину часа.

– Это было давно. – Герта выпрямилась и начала устранять несуществующий беспорядок на столе. – Если у вас больше нет вопросов, у меня еще пациенты, и я уже выбилась из графика.

Вот она – прежняя Герта. Не способна долго быть вежливой.

– Я – твой последний пациент.

Герта улыбнулась. Это что-то новое.

– Зачем ворошить прошлое? Вы здесь, чтобы вершить справедливость, как вы ее понимаете?

Все мои заготовленные речи вылетели из головы.

– Ты действительно меня не узнаешь?

Улыбка исчезла.

– Ты меня оперировала. Ты убивала молоденьких девочек. Детей. Как ты могла?

– Я делала свою работу. Я годы провела в тюрьме только за то, что занималась академическими исследованиями.

– Пять лет. Тебя приговорили к двадцати годам. И это твое оправдание? Академические исследования?

– Мы пытались спасать немецких солдат. И, к вашему сведению, наше правительство много лет реализовывало право использовать казненных преступников для такого рода экспериментов.

– Вот только мы были живыми.

Она внимательнее ко мне присмотрелась.

– Я отбыла наказание, а теперь, прошу меня простить…

– Моя мать тоже была в Равенсбрюке.

Герта задвинула полку стола, как мне показалось, слишком уж резко.

– Глупо рассчитывать, что я помню всех правонарушительниц.

– Халина Кузмерик.

– Это имя мне ни о чем не говорит, – не задумавшись ни на секунду, отозвалась Герта.

– Ты перевела ее в первый блок.

– Через Равенсбрюк прошло больше ста тысяч правонарушительниц.

– Прекращай называть нас правонарушительницами.

– Я не помню человека с такими данными. – Герта быстро глянула на меня.

Она меня боится?

– Халина Кузмерик, – повторила я. – Медсестра. Работала с тобой в лазарете.

– В лазарете было три смены медсестер из числа заключенных. Вы рассчитываете, что я кого-то из них запомнила? – Герта улыбнулась.

– Блондинка, свободно говорила по-немецки. Художница.

– Я была бы рада вам помочь, но у меня не очень хорошая память. Простите, но я не в состоянии запоминать всех медсестер, которые умеют рисовать портреты.

За окном ветер разогнал облака, и солнечный свет залил стол Герты. Время замедлилось.

– Я не говорила, что она рисовала портреты.

– Вынуждена попросить вас уйти. У меня действительно еще много дел и…

Я встала:

– Что стало с моей матерью?

– Если у вас хватает здравого смысла, вы вернетесь в Польшу.

Я шагнула к столу:

– Да, тебя выпустили, но есть те, кто считает, что ты не понесла заслуженного наказания. И поверь, таких людей много.

– Я отсидела свое.

Герта надела колпачок на свою ручку и бросила ее на стол. Кольцо у нее на пальце поймало солнечный луч и засверкало всеми цветами радуги.

– Какое красивое кольцо, – произнесла я.

– Это моей бабушки.

– Ты больная. Садистка.

Герта посмотрела в окно.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Кpaйняя, coзнaтeльнaя и цeлeнaпpaвлeннaя жecтoкocть, цeлью кoтopoй являeтcя нe дocтижeниe кaкиx-либo peзультaтoв…