– При встрече в Обители Абсолюта ты выглядел одним из придворных чиновников низшего ранга. Действительно, ничего подобного ты не утверждал, и, мало этого, я уже тогда понял, с кем имею дело. Но ведь те самые деньги доктору Талосу вручил тоже ты, верно?

– В этом я признался бы, не краснея. Да, так и есть. Сказать правду, я исправляю обязанности около полудюжины мелких придворных чиновников… и отчего бы нет? Имея полное право жаловать должности при дворе кому пожелаю, я волен жаловать их и себе самому. Приказы Автарха, видишь ли, инструмент зачастую слишком громоздкий. Ты, полагаю, тоже не стал бы вскрывать прыщ на носу огромным мечом для усекновения головы. Указу Автарха – свое время, письму третьего казначея – свое, а я – и тот и другой, и не только.

– А тот дом в Квартале Мучительных Страстей…

– Да, вдобавок я и преступник… совсем такой же, как ты.

Глупости нет границ. Говорят, будто даже пространство ограничено собственной кривизной, но глупость простирается вдаль за пределы самой бесконечности. Я, всю жизнь полагавший себя человеком если не слишком большого ума, то хотя бы рассудительным, с ходу усваивающим простые вещи, а во время странствий с Ионой и Доркас гордившийся собственной сметкой и прозорливостью, до сего времени ни разу не связывал положение Автарха на самой вершине пирамиды законной власти с его несомненной осведомленностью о том, что я проник в Обитель Абсолюта по поручению Водала. В этот момент я готов был вскочить и со всех ног броситься прочь из шатра, да только не мог: ноги сделались точно вода.

– И таковы мы все – все, кто обязан блюсти закон и порядок. Как полагаешь, обошлись бы братья по гильдии с тобой столь же сурово – агент мой докладывал, что многие настаивали на твоей смерти, – не опасаясь сами провиниться в чем-то подобном? Не понесший ужасной кары, ты представлял бы для них нешуточную опасность: ведь тогда любой из них в один прекрасный день мог бы поддаться схожим соблазнам. Судья либо тюремщик, не числящий за собой никаких преступлений, есть сущее чудовище, в одних случаях самочинно присваивающее право на всепрощение, позволительное для одного лишь Предвечного, в других же проявляющее убийственную строгость, непозволительную ни для кого.

Мой собеседник умолк, вздохнул и продолжил:

– Посему преступником стал и я. Однако преступления, связанные с кровопролитием, противоречат моей любви к людям, а воровство требует куда большей ловкости рук и сообразительности. Довольно долгое время провел я в сомнениях и раздумьях, но вот – думаю, как раз в год твоего рождения – отыскал свое истинное ремесло. Ремесло, удовлетворяющее кое-какие эмоциональные нужды, коих мне уже не удовлетворить иным способом… и позволяющее в полной мере применить к делу мое недюжинное – без преувеличений недюжинное – умение разбираться в людях. Благодаря ему я точно знаю, кому, когда и в каком размере всучить взятку, и, что самое важное, в каких случаях о взятке не может быть даже речи. Знаю, как внушить работающим на меня девицам искреннее желание продолжать сию карьеру и в то же время должное недовольство своей судьбой… Разумеется, все это – хайбиты, выращенные из клеток тел экзультанток, дабы продлять их юность путем переливания крови. У клиентов же я умею создавать впечатление, будто устраиваемые мною встречи есть нечто особое, уникальное, а вовсе не что-то среднее между сентиментальной любовной историей и случайным грешком. У тебя ведь создалось впечатление уникальности пережитого?

– «Клиенты»… мы тоже так их зовем, – сказал я.

Внимательно вслушивавшийся не только в его слова, но и в тон, я отметил, что этот разговор доставляет ему куда большую радость, чем прежние: казалось, со мной говорит не человек, а ученый дрозд. Похоже, сам сознававший это, он поднял кверху лицо, вытянул шею, так что «Р» в «устраиваемых» и во «встречах» подрагивали, трепетали, возносясь к солнцу.

– Вдобавок и пользы сие ремесло приносит немало. Позволяет не терять связи с изнанкой общества, а стало быть, мне точно известно, вправду ли подданные исправно платят налоги, считают ли их справедливыми, какие настроения преобладают, а какие идут на спад, кто чем, так сказать, дышит…

В последних его словах я почувствовал намек на меня, но что он имеет в виду, понять не сумел и спросил:

– А все эти «придворные дамы»… отчего ты не возьмешь в помощницы настоящих? Одна из них притворялась Теклой, а настоящая Текла сидела в темнице под нашей башней.

В ответ он поднял брови, словно я сказал нечто особо глупое (как, несомненно, и было на самом деле).

– Ну разумеется, оттого, что не могу доверять им. Подобные вещи надлежит держать в строгом секрете… Одни возможности для покушения чего стоят! Думаешь, низко кланяясь, улыбаясь, шепча на ухо невинные остроты пополам с непристойными предложеньицами, все эти раззолоченные особы, дочери древних родов, питают ко мне хоть какую-то преданность? Что ж, если так, вскоре сам убедишься, сколь глубоко заблуждаешься. Доверять при дворе можно считаным единицам, и экзультантов среди таковых не найдется ни одного.

– «Убедишься»? То есть предавать меня казни ты не намерен?

Чувствуя биение жилки на горле, я живо представил, как из нее фонтаном хлещет алая кровь.

– За то, что теперь ты посвящен в мою тайну? Нет. Как я уже говорил во время прошлой беседы, в комнате за картиной, для тебя у нас найдется иное, лучшее применение.

– За то, что я поклялся в верности Водалу.

Вот тут веселье взяло над ним верх. Запрокинув голову, мой собеседник захохотал, словно пухлый, не знающий горя ребенок, только что разгадавший загадку некоей хитрой головоломки.

Когда же хохот его наконец перешел в развеселое бульканье, он хлопнул в ладоши – с виду мягкие, нежные, однако хлопок вышел на удивление громким.

В шатер вошла пара странных созданий – женщин с кошачьими головами. Огромные, точно сливы, их глаза отстояли один от другого на целую пядь. Шли они на носках, как порой ходят танцовщицы, но куда грациознее любых танцовщиц, каких мне когда-либо доводилось видеть, и, судя по легкой походке, подобный шаг был свойственен им от природы. Вдобавок, назвав их тела женскими, я кое в чем ошибся: в их мягких коротких пальцах прятались кончики острых когтей. Заметив это, едва они принялись одевать меня, я в изумлении легонько сжал руку одной из них, как сжимал порой лапу дружески расположенной ко мне кошки. При виде обнажившихся когтей в глазах защипало от слез: формой они в точности повторяли Коготь, когда-то хранившийся внутри самоцвета, который я по невежеству долгое время называл Когтем Миротворца.

Увидев слезы на моих глазах, Автарх решил, что женщины-кошки сделали мне больно, и велел им уложить меня на ковры. Тут я вовсе почувствовал себя подобно младенцу, нежданно-негаданно навсегда разлученному с матерью.

– Мы не сделали ему больно, Легион, – возразила одна.

Подобного голоса я в жизни еще не слышал.

– Уложите его, я сказал!

– Они меня даже не оцарапали, сьер, – заверил его и я.