Итак, был белый, мохнатый декабрь…

Со дня Отмены она не единожды открывала красную книгу и начинала читать самый киевский в мире роман.

Маша пыталась прочесть его и раньше: пыталась в шестнадцать лет, пыталась в двадцать и в двадцать один…

Но «гвардия» неизменно давала отпор.

Пробежав первые страницы, чтица вдруг останавливалась, осознавая, что не помнит их содержания. Оно растаяло, как снег. Послушная и великолепная, расхваленная мной Машина память превращалась в решето — роман, вязкий и мягкий, просачивался сквозь нее.

Велик был год и страшен год по рождестве…

— сколько раз она штурмовала эту, первую, фразу романа!

И первую страницу, и первые пять глав. Штурмовала с сентября по ноябрь и ближе к декабрю выучила их наизусть. Но так и не смогла постичь их — увидеть живую, дрожащую картинку.

А потом окна облепил «белый, мохнатый декабрь».

И случилось чудо.

Роман ожил! Затянул, закружил, принял в себя. Она упала в него, как падают в рыхлый, глубокий снег, раскинув руки. И поняла: «гвардия» — не случайно названа «белой».

Она была зимним романом. И не случайно эпиграфом к ней Булгаков поставил цитату из Пушкина: «Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель…»

«Почему я никогда не читала его зимой? Его нужно читать только зимой!

Вдруг Демон имел в виду это?

Просто советовал мне прочитать, когда пойдет снег…»

И дом на Андреевском спуске, 13, описанный в «Белой гвардии» под псевдонимом «дом на Алексеевском спуске, 13» был в тот миг у нее прямо под носом — за окном недорогого кафе!

И ныне, уткнувшись носом в самый киевский в мире роман, жадно глотая строки, абзацы, страницы, чувствуя, как скрипит снег у нее на зубах, Маша искала ответ на вопрос: «Что не так?»

Она сделала все так, как сказал ей Город!

Город, чье звание Миша Булгаков писал с большой буквы.

Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город…

Их Город жил.

Весы выровнялись.

Люди, о смерти которых повествовала «Белая гвардия», — выжили.

Катя разорит Гинсбурга и Шанцлера… Но ведь это малое зло, не самая страшная изнанка большого добра?

О чем же тогда говорила Наследница?

«Или все дело в том, что я просто не в состоянье признать: добра не существует. Под белым снегом лежит земля. Предметы отбрасывают тень. А я, как Левий Матвей, готова „ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое“ ради моей „фантазии наслаждаться голым светом“…»

Но если признать, что зло — необходимая часть добра, следовало признать и революцию, и пятьдесят миллионов убитых, и голод 33-го…

Но существует ли на свете добро, способное искупить это зло?

И существует ли на свете зло, способное низвести их добро?

И кто такой Иоганн?

Маша отложила книгу. Подошла к окну. Больше-не-Киевица прислонила лоб к ледяному стеклу.

Когда-то давно-давно, желая помочь, Город повторял ей: «Владимир, Владимир…» — имя преследовало ее.

Теперь Киев говорил ей: «Зима, зима…»

Зимы шли за ней по пятам. Она шла через зимы.

Зимним 1894 время поскользнулось и упало в 1918, и вывихнуло сустав. Зимним 1895 Киевица отказалась от Города, сделав Киев бездетным.

(«Предсказываю: очень скоро вы закончите, как она!»)

И то и дело падал мелкий снег. И «отсвет рождества чувствовался на снежных улицах». И Даша обещалась прийти гадать в Навечерье Христово.

Зима…

* * *Д-з-з-з-з-з-з-зи!

Звонок был слишком требовательным даже для Землепотрясной.

— Замерзла, — пояснила она причину своего нетерпения.

— Ты в юбке?!

Выглядела нонче Изида, прямо скажем, не по-инфернальному.

Дашина голова была закутана в теплый платок, туловище тонуло в безразмерном тулупе, руки — в громоздких варежках. А все это в целом было столь основательно припорошено снегом, что больше всего звезда напоминала гибрид снежной бабы и огородного пугала.

— Пурга там, — просипела она. — Мой «примус» проехать не может. Пешком шла. Вот и оделась, как типа порядочная. Прими-ка! — Стряхнув заледенелые варежки на пол, Чуб распахнула тулуп.

К Дашиной объемной груди прижималась рыжая Пуфик.

— Бонжурь-ь![41]— светски мяукнула та.

— Ты ее сюда принесла? — оторопела Ковалева. — Как ты могла?!

Круглая кошатина спрыгнула, брезгливо тряхнула передней лапой, демонстрируя свое отношение к осыпавшемуся с хозяйки мокрому снегу, и задрав хвост, потрусила в гостиную.

— А че такое? — «Кошачья мама» заскакала на месте, стряхивая с себя остатки пурги. — Че мне, дочечку на праздник одну оставлять? Она и так, бедная, мается. Привыкла жить в кошачьей компании. А теперь все одна да одна.

Беспечность Даши Чуб не знала границ.

— Как ты могла взять ее в Прошлое? Изида — Хранительница Башни!

— Кто это сказал? — Сгрузив тулуп на руки подруги, гостья задрала «приличную» юбку.

— Это закон.

— А для кого он писан? Для ведьм и Киевиц. А мы больше не ведьмы и не Киевицы. — Под юбкой обнаружились джинсы, заправленные в Дашины любимые ботинки «как у Джонни Деппа». — Такая холодина! Не знаю во-още, как женщины тут в одних панталонах и чулочках своих выживают. У них же ничего больше под юбками нет! По логике, за одну такую вот зиму все телки должны были вымереть подчистую, как мамонты. А им хоть бы хны, бегают себе с голым задом. До чего же мы, бабы, живучие!

Певица расшнуровала ботинки. Сняла юбку. Повесила на вешалку в виде оленьих рогов и, перевоплотившись во вполне современную барышню в джинсах, теплых носках и вязаном свитере, направилась прямиком к горячей изразцовой печи.

— А где Катины коробки? Забрала наконец? — (Когда речь шла о Е. М. Дображанской, Даша не нуждалась в ответах.) — Тогда ясно, чего в них было. Ты в ее новом кинотеатре была? Она там фильмы показывает. В Прошлом невиданные. Не «Матрицу», конечно. «Подводный мир» там всякий — акулы, осьминоги, киты. Извержение вулкана, цунами. А все в таком шоке, будто увидели «Звездные войны». На Крещатике очереди стоят.

— Правда?

— Ну ты даешь! — развернулась Землепотрясная. — В нашем времени не жила, лишь о Прошлом мечтала. Поселилась в Прошлом — так ты и тут не живешь! Дома сидишь! И че мне с тобой делать?

— Мне плохо что-то последнее время, — оправдалась домоседка. — Хожу вроде нормально. А сил нет. Слабость какая-то. Я все больше лежу…