и так, мол. Я педагог. Живу в Хемагали. Одинокая. У меня есть то-то и то-то. Очень хочу взять на воспитание ребенка. Прошу сообщить мне ответ как можно скорее.

Перечитала я свое письмецо, и у меня всякий страх прошел. Я повеселела и вышла на веранду.

Шел снег.

Весь мой двор был покрыт ослепительно белым снегом. Я глянула в сторону кухни — там белела только крыша. Я вытянула руку, и на мою ладонь стали падать большие пушистые хлопья. Снег показался мне теплым-теплым.

Ответ пришел спустя полтора месяца, когда я уже потеряла всякую надежду. Писала мне директор детского дома Кетэван Канчавели, прося прислать документы, подтверждающие то, что было сказано в моем письме, и сообщить, кого я хочу взять — мальчика или девочку, какого возраста и когда смогу приехать за ребенком.

Письмо и справки я отправила на следующий же день. Я писала, что хочу усыновить мальчика, годовалого, и приеду за ним десятого июня.

Ответ я получила скоро. «У нас есть такой мальчик, — писала Кетэван Канчавели, — если бы у меня самой не было пятерых детей, я непременно взяла бы его. Зовут его Гоча. Как раз десять дней тому назад ему исполнился год. Он такой хороший мальчик, такой хороший… Да вы сами убедитесь в этом, когда приедете».

В тот же день, когда я получила это письмо, я достала свою колыбель и вымыла ее водой с мылом. Когда она высохла, то стала казаться выцветшей и не понравилась мне, поэтому я снова отнесла ее на чердак. Вечером я пошла в гости к Кесарии и Гуласпиру. Они очень обрадовались моему приходу и конечно же оставили меня ужинать. Потом Гуласпир проводил меня до дома, и, когда мы остановились у моих ворот, он на всякий случай спросил, не нужно ли мне чего.

Пауза.

— Мне нужна колыбель, дядя Гуласпир, — решительно сказала я.

— Колыбель? — вздрогнул Гуласпир и внимательно оглядел меня.

— Да, колыбель, только из липы, и шире, чем была моя, — так же решительно продолжала я.

— Шире, чем твоя? Твою колыбель я делал, и она как раз хорошего размера.

— А сейчас мне нужна пошире, — убежденно сказала я.

— Да для кого тебе? Обещала, что ли, кому-нибудь?

— Мне нужно, — опять решительно сказала я, боясь покраснеть. Я могла, конечно, сказать, что мне нужно для кого-то, что, мол, обещала, но я не решилась лгать, из-за сына.

— У меня как раз есть сухие липовые доски, Эка, — тихим голосом, ласково сказал Гуласпир. — Тебе когда надо?

— Как можно скорее.

Гуласпир опять оглядел меня с головы до ног и, прошу прощения, очень внимательно посмотрел на мой живот. Он зажег спичку, якобы собираясь закурить, но я догадалась, зачем он это сделал.

— Да, я для себя хочу. За месяц ты сделаешь?

— Даже быстрее, — сказал Гуласпир и, прощаясь крепко пожал мне руку.

Гуласпир шел медленно, видно было, что он о чем-то задумался.

…И вот легкая липовая колыбель стоит у меня в комнате. Чувствуется, что сделана она с большой любовью. Стоит и как будто улыбается. Да, не просто смеется, она ласково манит ребенка: а ну-ка, ляг, мол, и посмотри, как я тебя буду качать и как тебе сладко будет спаться…

Своего сына я назвала Алмасханом. Сандро и Реваз тоже хорошие имена, но, если бы я назвала мальчика одним из них, пошли бы бесконечные сплетни… Так что я остановилась на имени Алмасхан. Завтра, десятого июня, Алмасхану Хидашели исполнится год и три месяца. Он пока еще живет в детском доме недалеко от Тбилиси под присмотром Кетэван Канчавели. У него под подушкой лежит моя фотография, фотография его матери. Да, в ожидании своей матери маленький Алмасхан прячет ее фотографию под подушку.

— Скоро твоя мама приедет, а сейчас спи, — как можно ласковее говорит Алмасхану Кетэван и нежно гладит его по волосам. — Чем скорее ты уснешь, тем скорее приедет твоя мама, — уговаривает она его, и Алмасхан послушно закрывает глаза и засыпает.

Я тоже не лучше!

Фотографию Алмасхана Кетэван прислала мне на первомайские праздники. Я знала, что она лежит в письме, и открывала конверт со страхом. Сначала я взглянула на фото одним глазом, одним прищуренным глазом, а потом широко открыла оба глаза и жадно посмотрела на карточку. Теплая волна радости подкатила к сердцу. Алмасхан оказался таким, как я мечтала: ясное личико, живые глаза с лукавинкой… Если присмотреться повнимательнее, то видно, что у него на носу намечается горбинка, но Алмасхан еще слишком мал и черты лица у него еще неоформившиеся. А ушки маленькие, лоб высокий. Долго еще я разглядывала фотографию и так и сяк, а потом завернула в шелковый носовой платок и спрятала у себя на груди. И сразу же по всему телу разлилось приятное тепло.

В тот день я много, очень много раз доставала из-за пазухи фотографию Алмасхана, а перед сном положила ее под подушку, и мы заснули вместе с моим мальчиком. Утром я снова спрятала ее себе за платье и хотела взять с собой в школу, но испугалась, что не удержусь и захочу на нее посмотреть во время урока, поэтому уже от ворот я вернулась домой и спрятала ее под подушку.

Днем, если только я дома, я чуть ли не каждую минуту стараюсь посмотреть на фотографию, а вечером, в семь часов (я знаю, что в это время Алмасхана укладывают спать), я достаю ее из-под подушки, подношу близко к глазам и, не в силах удержаться от улыбки, прижимаю ее к щеке, шепча:

— А теперь спи, сынок!

Алмасхан подмигивает мне, а спать и не собирается.

— Что, ждешь маму и поэтому не спишь? Вот я, твоя мама, здесь! Да, я твоя мама! Хочешь, я спою тебе? «Пой», — глазами отвечает мне Алмасхан. Я кладу фотографию на грудь и, прикрыв глаза, начинаю тихо петь колыбельную. Алмасхан притихнет, прижмется к моей груди, закроет глаза и уснет. Засну и я, и мы будем так крепко спать, что нас не разбудит ни крик петухов, ни лай собак. Мы проснемся только тогда, когда высоко поднявшееся солнце заглянет в нашу комнату.

* * *

И этот день настал.

Сегодня петухи начали кричать спозаранку, да и солнце взошло раньше обычного.

На самом деле, сегодня утро раннее.

Сверток с одеждой Алмасхана совсем легкий.

А вот корзина тяжелая. Она у меня битком набита. В ней и хачапури, и цыплята, и молодой сыр, три бутылки инжирной водки, зелень из моего огорода, сушеный инжир и