Когда я подходил к Дому учения, мне вдруг показалось, что оттуда вышел старый слесарь, и я пошел было догнать его, чтобы поздороваться, но тут же увидел, что это не он. Я свернул в другую сторону и немного спустя поравнялся с гостиницей «разведенки». Оттуда как раз выходила маленькая Ципора. Лицо у нее было грустное.

Я спросил: «Почему ты грустная? Потому что твой отец уезжает из города? Но ведь он едет к твоей сестре и там ему будет лучше?»

«Нет, — сказала Ципора, — отец не едет туда и не скоро поедет».

«Почему?»

«Потому что Хана написала, что приезжает в город».

«Странно, — сказал я. — Все это время она просила его приехать к ней, а когда он уже собрался, она его останавливает?»

«Нет, — пояснила Ципора. — Хана — то моя другая сестра, та, о которой говорили, будто она сбежала в Россию. На самом деле она живет в деревне, вместе с другими ребятами и девушками, которые собираются взойти в Страну Израиля».

Я удивился: «Она живет в деревне и ни разу не приезжала проведать отца?»

«Она хотела приехать, но заболела», — ответила Ципора.

«Выходит, теперь она уже выздоровела, раз надумала приехать», — сказал я.

«Да, она так и написала отцу, и мы тоже так думали, но тем временем она опять заболела, и теперь мы не знаем, говорить ему об этом или не говорить».

Я спросил: «А что думает по этому поводу твоя мать?»

«Она тоже колеблется», — ответила Ципора.

«А что это за пакет у тебя в руках?» — поинтересовался я.

«Мама сшила отцу рубашку, и я хотела ему ее отнести».

«Но если отец увидит, что ты грустная, он поймет, что случилось что-то плохое, и обязательно спросит тебя, а ты, конечно, ему все расскажешь, и он огорчится».

«Тогда я лучше вернусь», — сказала Ципора.

«А может, лучше все-таки отнести ему рубашку? Вдруг он обрадуется подарку?»

«Так вы советуете мне пойти к нему?», — спросила она.

«Какой совет я могу дать? Нужно положиться на нашего Небесного Отца в Его великой милости. А кстати, как вы узнали, что Хана опять заболела?»

«Один парень, Цви его зовут, из другой молодежной группы, пришел и принес письмо от нее», — объяснила Ципора.

«Что общего у Ханы и Цви?» — удивился я.

«Мама сказала, что они жених и невеста», — ответила Ципора.

«Они жених и невеста?»

«А что, господин знает этого Цви?» — спросила она.

«Он говорил мне, что собирается вот-вот взойти в Страну Израиля», — сказал я.

«Да, — кивнула Ципора, — сначала он, а потом Хана. А там у вас хорошо, в Стране Израиля?»

«Разве можно сомневаться, хорошо ли в Стране Израиля?»

«Но если так, почему господин здесь, ведь здесь плохо?»

«Ты еще маленькая, Ципора, — сказал я. — Ты думаешь, что каждый человек хочет только хорошего».

Она удивилась: «Если человек знает, что для него хорошо, почему же ему не хотеть этого?»

«Вот сейчас ты говоришь, как большая, — улыбнулся я. — Кстати, не знаешь ли ты, как дела у Гинендл? Ты знаешь, кто это Гинендл?»

«Знаю, — сказала Ципора. — Но как у нее дела, я не знаю».

«Ладно, я сам схожу ее проведать».

Но я не пошел к Гинендл. Бывают дни, когда человек ищет то, что приятно его душе, и не замечает бед других людей. Пока я напоминал своему сердцу, что нужно исполнить заповедь посещения больных, сердце потянуло меня в другое место — то, что находилось на улице, идущей вдоль берега Стрыпы, где стоял тот дом, в котором я жил в детстве. Я уже тысячу раз бывал там, ну так это будет тысяча первый.

Я сын почтенных домовладельцев и люблю дома своего детства. Во-первых, потому, что дом человека — это его убежище, его укрытие от жары и холода, от дождей и снега, от пыли и от уличного шума. А во-вторых, потому, что дом человека — это его собственность, он приобретает его как часть, отделенную от всего остального мира, и всем остальным нет места в ней. И безразлично, живет он в собственном доме или в арендованном. Мой отец, благословенной памяти, не построил себе собственного дома, и поэтому мы переезжали из дома в дом и из квартиры в квартиру. В одном из них я начинал учить Тору, в другом — Гемару, в третьем — «Шульхан арух». Иные из них теперь лежат в развалинах, другие разрушены наполовину, а от некоторых не осталось ничего, кроме места, где они когда-то стояли. Но есть один дом, который уцелел и, можно даже сказать, стал лучше, чем был прежде. Этот дом раньше принадлежал старому жестянщику, а потом его купил и перестроил для себя доктор Цвирн. Таковы причуды войны — одной рукой она разрушает, а другой строит. Этот доктор Цвирн — до войны его никто не знал и никто в его услугах не нуждался. А после войны он вдруг всем стал нужен, потому что некоторые из вернувшихся захватили дома других и те стали с ними судиться, а в городе не было другого адвоката, кроме Цвирна, так что он стал богатеем и купил себе много домов, и дом старого жестянщика был одним из них.

Этого жестянщика в городе прозвали старым вдовцом, потому что в первый же год после женитьбы его жена умерла от родов и он ни на ком потом не женился, так и оставался вдовцом всю свою жизнь. В те времена это было необычно, тогда считалось, что, похоронив жену, мужчина обязательно женился на какой-нибудь другой женщине.

В ту пору, когда мы жили в его доме, жестянщик уже оставил свою профессию и жил вместе с сыном на чердаке дома, в праздничной сукке. Он превратил ее в подобие комнаты, а весь остальной дом сдавал моему отцу. Там, на чердаке, он жил, там же варил себе и сыну еду и вообще делал все, что им было нужно, и только по утрам заглядывал к нам, доброжелательно смотрел на нас из глубин своих глазных впадин, говорил: «Ну, доброе утро» — и опять уходил к себе наверх.

Эти его глазные впадины очень пугали меня, потому что одна из них была постоянно прикрыта жестяной пластинкой, и мне все хотелось выяснить, почему это так. Наконец один из товарищей мне объяснил. По его словам, однажды к жестянщику пришел мальчик с очень красивыми глазами и сказал: «Отец, сделай мне фонарь. Зимние дни приближаются, а мы учимся по ночам». Этот мальчик был особенный, он не родился от женщины, но жестянщик этого не почувствовал, хотя и должен был почувствовать, как это очевидно из последующего. Через три дня мальчик пришел забрать свой фонарь. Жестянщик сказал ему: «Подожди, пока я сделаю подставку для свечи». А мальчик ответил: «Мне не нужна свеча. Твой глаз, отец, будет служить мне свечой». Потом взял фонарь и ушел. И тут подул ветер, и у жестянщика засвербило в глазу. Он подумал: «Что это ветер так задувает мне в глаз, как будто там ничего нет». А сосед посмотрел и сказал: «Да у тебя глаз вытек!»

И вот я стою на той улице, где жил в детстве, и вспоминаю былые дни, когда сам я учился в хедере, а сын нашего жестянщика Куба учился в школе барона Гирша[260]. Все то время, что он учился в школе, а я в хедере, мы чурались друг друга, потому что учеников хедера и учеников школы разделяла стена: первые переходили затем к изучению Торы и Талмуда, а вторые — к изучению ремесел. Но когда он поступил в гимназию, а я перешел в Дом учения и вступил в сионистскую организацию, мы сблизились и подружились. Во-первых, потому, что я хотел узнать от него о Гомере и Мицкевиче. А во-вторых, потому, что он хотел услышать от меня о сионизме. И где он сейчас, этот Куба? Одному Богу известно.