Этот же юнец из Су-Фоллса был явно слеплен из другого теста. Видимо, навидался страхов, натерпелся всякого за время скитаний. Никто не знал, зачем он приехал в Чикаго. Он был один. Может, услышал о протесте и решил стать частью движения, которое из Су-Фоллса казалось таким далеким и чужим. Легко представить, как одиноко было парнишке с таким вот внешним видом в краях вроде Южной Дакоты. Наверняка его донимали, дразнили, угрожали ему, а то и поколачивали. А может, ему слишком часто приходилось отбиваться от полицейских или “Ангелов ада”, этих самозваных защитников родной культуры: мол, не нравится Америка, так и вали отсюда. Может, парнишка просто устал от всего этого.

В общем, на самом деле никто не знал, что с ним приключилось такого, отчего он таскал в кармане поношенной кожаной куртки шестизарядный револьвер. Никто не знал, почему, когда его остановила полиция, он выхватил его из кармана и выстрелил.

Скорее всего, он даже не догадывался о том, что тогда творилось в Чикаго. Что полиция воспринимала всерьез любую пустячную угрозу, что все копы были на нервах, поскольку дежурили в две, а то и в три смены. Что хиппи угрожали устроить всему Чикаго приход, бросив ЛСД в городские водозаборники, и хотя наркотиков для этого потребовалось бы пять тонн, все равно копы выставили охрану на всех городских насосных станциях. Что полиция уже вовсю патрулировала “Конрад Хилтон” с собаками, искала взрывчатку, поскольку хиппи угрожали взорвать гостиницу, в которой разместились все делегаты съезда и вице-президент. Ходили слухи, что хиппи планировали под видом частных водителей встречать в аэропорту делегатских жен, похищать их и накачивать наркотиками, после чего творить с ними всякие непотребства, поэтому полиция сопровождала жен делегатов от самой взлетно-посадочной полосы. Угрозы так и сыпались, отреагировать на все было невозможно: слишком много оказывалось сценариев развития событий, слишком много вариантов. К примеру, как помешать хиппи сбрить бороды, постричься, переодеться в цивильное, подделать документы, проникнуть на стадион, где будет проходить съезд, и взорвать там бомбу? Разве им помешаешь собираться толпой на улице и переворачивать машины, как в Окленде? Разве им помешаешь строить баррикады и захватывать целые городские кварталы, как в Париже? Разве помешаешь им оккупировать здание, как в Нью-Йорке, разве выкинешь их оттуда на глазах у журналистов, которые отлично понимают, что газеты с удовольствием опубликуют жалобы на якобы жестокость полицейских? Печальные законы борьбы с терроризмом действовали на нервы полицейским: они должны быть готовы ко всему, в то время как хиппи достаточно привести в исполнение один-единственный план.

Потому-то полицейские и обнесли спортивный стадион колючей проволокой, потому-то внутри и шныряли копы в штатском, выискивая смутьянов и требуя документы у всякого, кто, на их взгляд, не поддерживал нынешнее правительство. Были опломбированы все канализационные люки. Подняты в небо вертолеты. Рассажены снайперы на крышах высотных зданий. Приготовлен слезоточивый газ. Вызвана тяжелая техника. Копы слышали, как советские танки на той же неделе шли по улицам Праги, и в глубине души завидовали русским и восхищались ими. “Так и надо, черт подери”, – думали полицейские. Давить силой.

Но наш парнишка из Су-Фоллса ничего этого не знал.

Иначе подумал бы дважды, прежде чем вытащить из кармана пистолет. Если бы в ту минуту, когда он шагал по Мичиган-авеню и любовался звездами в ясном чистом небе, а проезжавшая мимо патрульная машина остановилась и из нее вылезли двое копов в светло-голубых рубашках, подошли к нему, обвешанные оружием, что-то такое сказали про нарушение режима и велели предъявить документы, – так вот, если бы он знал тогда, что творится сейчас в Чикаго, может, предпочел бы провести несколько ночей в каталажке за незаконное ношение оружия. Но он трясся тридцать часов в автобусе до Чикаго и, может, ждал этого протеста всю жизнь, может, для него настал своего рода решающий момент, может, ему отчаянно не хотелось пропустить демонстрацию, может, он люто ненавидел войну или ему жаль было расставаться с револьвером, единственной своей защитой в дни трудной юности в этой самой Дакоте, где он был одинок и никем не понят. Наверно, ему представлялось, что будет так: он выхватит пистолет, выстрелит в воздух, копы прыснут в укрытие, а он нырнет в ближайший темный переулок и убежит. Вот так просто. Может, ему уже доводилось так спасаться от полиции. Молодой, проворный, он всю жизнь от кого-то убегал.

Но копы не прыснули в укрытие. Не дали ему убежать. Увидев пистолет, они тут же вытащили револьверы и застрелили парнишку. Всадили ему в грудь четыре пули.

Слух разлетелся мгновенно, и вскоре о случившемся знала не только полиция, но и разведка, Национальная гвардия и ФБР: хиппи вооружены. Они стреляют в полицейских. Это в корне изменило дело. Все понимали, что такое происшествие за день до протеста – очень дурной знак.

Студенты опрашивали своих, не ждут ли они кого из Су-Фоллса. Кто этот парень? Что он тут делал? Тут же организовали стихийный митинг со свечами в память о погибшем собрате. Студенты пели “Мы победим” и думали, сумеют ли, если понадобится, умереть за общее дело. Им казалось, что его протест куда мощнее всех демонстраций того года: на то, чтобы в одиночку противостоять копам, требовались недюжинная воля и храбрость, и слишком многое стояло на кону. Сердце щемило от жалости к этому безымянному борцу, сложившему голову в Чикаго.

Себастьян узнал о случившемся, когда давал интервью CBS в редакции “Свободного голоса Чикаго”: ему позвонили и рассказали, что кого-то пристрелили, какого-то бродягу из Южной Дакоты. Первое, что невольно пронеслось в голове у Себастьяна: как же вовремя. Вот и репортеры с CBS здесь. То, что нужно. Себастьян притворился возмущенным и объявил журналистам, что “эти полицейские свиньи хладнокровно убили одного из протестующих”.

Журналисты аж подскочили от любопытства – им не терпелось узнать подробности.

С каждым новым рассказом Себастьян все сильнее сгущал краски. “Одного из наших братьев застрелили, хотя все его преступление заключалось в том, что он не согласен с президентом”, – сообщил он “Трибьюн”. “Полицейские убивают всех без разбора, как бомбы во Вьетнаме”, – сказал он “Вашингтон пост”. “Чикаго превратился в западный Сталинград”, – сетовал он “Нью-Йорк таймс”. Себастьян организовал еще несколько траурных митингов со свечами, объяснил фотографам и съемочным группам телевизионных новостей, где состоятся эти митинги, причем всех отправил в разные места, чтобы у каждой команды журналистов был эксклюзив. Он знал, что им куда важнее первыми сообщить о событии, нежели рассказать о нем, ничего не напутав.

Работа у него была такая: подливать масла в огонь.

За несколько месяцев до демонстрации протеста именно Себастьян пустил дикие слухи о том, что хиппи планируют бросить ЛСД в городские водозаборники, похитить и изнасиловать жен делегатов и взорвать бомбу на стадионе, – обо всем этом он писал в “Свободном голосе Чикаго”. И плевать, что никто и не думал ни о чем таком. Он понимал главное: что в газетах напишут – то и правда. Он в разы завысил количество потенциальных участников демонстрации в Чикаго и очень гордился собой, когда мэр мобилизовал Национальную гвардию. Земля слухом полнилась. Собственно, Себастьяна занимала именно идея, концепция. Он представлял себе ее в виде яйца, которое должен хранить, согревать, оберегать, питать, растить, и если он все сделает правильно, яйцо это вырастет, как в сказке, вознесется над толпой и воссияет, точно маяк.