не в страстных или каких-либо еще поцелуях, но точно – не молясь отчаянно за отца. Я, наивная, хотела такой малости! Просто… просто…

– Не может, – все, что получается произнести. – Как раз потому, что все сложно, Клио.

Просто иногда есть за общим столом в саду. Просто показывать потихоньку, как этот сад вырос без Эвера и сколько всего я вывела, думая о нем. Просто вспоминать что-то из детства и – да, конечно, – строить планы, очевидно разные, но где-то пересекающиеся. Может, я бы уговорила его идти в университет Гиргамоса, один из старейших на континенте. Может, разжалобила бы до такой степени, чтоб он стал замковым – пусть не моим! – медиком. Может… не знаю. Как люди мирятся после долгой серьезной ссоры, разрушившей между ними все до основания? Как снова сближаются после предательства? Возможно это вообще или я была дурой, уже когда надеялась на это? Или…

Да. Наверное, это сложно. Между людьми даже сложнее, чем между странами. Там-то рано или поздно просто меняются люди и появляются те, кто готов улыбнуться бывшим врагам и осторожно сказать: «Давайте начнем сначала». Вот живое доказательство, передо мной.

– Клио, странно прозвучит, но как думаешь… – глупость, и все же я не могу сдержаться, – у монстров может быть хоть какое-то право на прощение?

Позволь представиться, хаби, монстр – это я. Что бы мы с Эвером ни говорили друг другу.

Она останавливается у своей двери в полоске света, падающей из окна, смотрит удивленно. Округлившиеся глаза спрашивают: «О чем ты?» – но белые зубы прихватывают вдруг уголок губы. Так, словно у Клио есть ответ. Так, словно она не очень хочет им делиться. Я всматриваюсь в ее дрожащую на полу длинную четкую тень. Та кажется густо-синей, как беззвездное небо.

– Не знаю, – наконец говорит она. – Если ты о монстрах-людях. Но мне кажется… – она поднимает ладонь к глазам, щурится, и крокодил на браслете ловит блик, – почти все скорее да, потому что почти всегда в них все равно остается что-то человеческое. – Она медлит. Мельком смотрит себе под ноги, потом снова на меня. – Я здесь и поэтому. Хотя никто меня не поддержал.

– Поэтому… – Запинаюсь. Почти режусь об улыбку на ее темных, сегодня ненакрашенных губах. Вздыхаю, натянуто посмеиваясь. – То есть даешь шанс монстрам-нам?

– Вы не монстры, – отрезает она почти сердито, хмурится. Кусает губу снова. – Я не про тебя. Я не про кого-то из живых. Я…

Не знаю, что со мной, что я предчувствую, но вдруг хочется попросить ее прекратить разговор, уйти. Похоже, нервы, или о чем там любит рассуждать Скорфус, совсем расшатались. Но я не так малодушна. Хотя и почти знаю, о чьей «человеческой» стороне Клио может говорить с таким напряжением, так задумчиво на меня посматривая. Точнее, у меня два варианта, но второй, скорее всего, неправильный. Клио вряд ли знала, что Лин в некотором роде тоже монстр.

– Валато Каператис. – Почему-то называю мать… так. Кажется, не впервые.

– Твоя мама. – Клио словно поправляет меня, а может, так и есть. Прислоняется к двери спиной. Заправляет за уши волосы дрожащими пальцами. Больше не отводит глаз.

– Ты что? – В горле продолжает пересыхать, но в голове пока мало что складывается. Меня будто корабельной доской ударили. – Знала ее? Разве ты могла, ты же была не старше…

– Видела, – отзывается она. Тоже сглатывает, будто борясь с комком в горле. – Видела раз… шесть-восемь, наверное. Всегда в алом. Всегда с сыном. Всегда над мертвецами. Нашими мертвецами.

Я снова смотрю на ее тень, только на тень, спрятав за спину руки, – чтобы Клио не видела сжатых кулаков. Снова вспоминаю наш странный разговор, быстро ставший болезненным, там, в эстесе, – про трофеи. Его, именно его, и кажется, я вот-вот начну понимать, чем действительно это диктовалось. Но все еще не понимаю, как к этому относиться.

– Она водила его за руку, – тихо продолжает Клио, а я холодею с каждым словом. – Показывала самые развороченные тела. Не знаю, что она ему говорила, но кажется, торжествовала, и ты не представляешь, каково было наблюдать, не вмешиваясь, ведь все это происходило обычно в «тихие двухчасия» – те лакуны после сражений, когда обе стороны не трогают друг друга, забирают свои трупы.

Я вскидываюсь резко – точно мне дали пощечину. Почти так и есть, но не Клио, конечно. Реальность. Реальность, в которой папа, видимо, дополнительно оберегал меня, раз я на поле битвы ни разу не побывала. Я не видела их – ни одного тела, кроме трупов протестующих, да и последние редко: убийства в основном происходили не прямо на улицах во время волнений, а позже, в застенках, у моря или в лесу, вдали от моих глаз. Зато маленькая Клио…

– Что там делала ты? – еле выдавливаю это. И с еще большим трудом добавляю: – Твои родные что, были такими же сумасшедшими, раз таскали тебя…

– Я помогала с телами и с умирающими, – просто отвечает Клио. – С последними особенно. У нас верят, что если на пороге смерти увидишь ребенка, твоя следующая жизнь будет счастливее и светлее. Я… благословляла, наверное, так это можно назвать.

Закрываю глаза. Быстро понимаю, что это слабость, и сжимаю зубы, сдерживая отвратительное: «Ну и зачем ты рассказываешь все это? Чтобы мне стало стыднее? Чтобы я отдала тебе платье?» Она ведь вела к чему-то, нет?..

Да. Точно, вела. К ответу на мой вопрос, ни к чему другому. И она продолжает:

– Однажды… – Я снова поднимаю взгляд, и ее кулаки тоже стискиваются до хруста. Я, кажется, прежде не видела у нее этого жеста. – Однажды, еще в начале войны, Арэстэс и Гринорис были на поле со мной и кто-то не выдержал. Не выдержал ее платья, улыбки, того, как она глумилась над нашими мертвыми, вместо того чтоб позаботиться о своих. А может, не они, а кто-то из командующих, не знаю, неважно… но по вашим людям открыли стрельбу.

Я вздрагиваю. Она тоже, еще крупнее, потом устало потирает виски.

– В нее и твоего брата полетел дождь стрел. А она, вместо того чтобы напасть на нас, или бежать, или велеть стрелять в ответ, просто упала и накрыла его собой, накрыла, обняла и все время, пока свистели стрелы, гладила по голове, я видела… – Клио странно улыбается. И потупляет голову. – Вскоре и я оказалась на земле, под братом, который делал то же, боясь, что я начну кричать и вырываться… А стрелы полетели уже с обеих сторон. Потом успокоились. Я не помню, кто понял, что дальше так нельзя, кто первым прекратил