– Да ну, – отмахиваюсь я, – в чем вы можете быть виноваты!

– А вот могу… Думала про вас нехорошо. Да и говорила тоже… – Она порывисто вздыхает: – Когда вы появились тут, у нас, смотрела на вас и бубнила себе под нос: ну вот, попы и сюда залезли. Боялась, вы начнете наших папаш и мамаш обирать, последние копейки у них выманивать на всякие там молебны…

– Дина Маратовна, ну что вы!.. Я к таким подозрениям привык. И к тому же вижу, что теперь вы ко мне совсем не так относитесь…

– Это да, – кивает она. – Теперь по-другому… Помните, Ритке было плохо, а вы предложили кровь для нее сдать. Вот тогда я в первый раз насчет вас устыдилась… А сейчас вспомнила одного мальчишку – не нашего, я тогда еще в больнице скорой помощи работала. Я как про того мальчишку вспомню, так реву…

– И что за мальчишка такой трогательный? – спрашиваю я.

– Да такой уж… На Алешу нашего, кстати, похож… К нам его сестру привезли. Машина ее сбила. По пути в больницу много крови потеряла. Везли-то не на скорой, а тот, что сбил, он и привез с перепугу. Посмотрели – группа крови редкая, у нас такой не было. В банке заказывать – часа на два история. А тут отец ее приехал, и с ним ее младший братишка – тот самый мальчик. Лет семь ему было или восемь. В общем – как Алеше. Стали у них кровь смотреть. У отца – не та. А у мальчишки – та самая… А я тогда еще глупая была, резкая, с детьми не работала. Я – к этому мальчишке: «Хочешь сестру спасти? Надо кровь сдать». Вижу – глазами захлопал, губы задрожали. Но буквально через секунду – кивнул. Я ему: «Ну молодец, герой!» Быстро все оформили, папаша, где надо, расписался. Мальчишка смотрел на всю эту бюрократию – бледный, испуганный, но не плакал. Я его – в охапку и в операционную. Положили за ширмочку, начали прямое. Он, смотрю, крепится, хотя глаза – вот такенные от страха. Я с ним, разумеется, была, следила. Но и отбегала, конечно, – дежурство выдалось кошмарное. И как-то уже под конец забежала к нему. Лежит все такой же бледный, слезки катятся. Я ему: «Ну что ты, что ты…» Закончили. Говорю ему: «Вот и всё. Но ты теперь полежи, сразу нельзя вставать». А он смотрит как-то странно… – Дина Маратовна опять начинает всхлипывать. – Смотрит как-то странно и говорит: «А разве я не умру?..» Вот… Думал, наверно, что всю кровь из него выкачают… Но раз надо – так надо… А я-то, дура, толком не объяснила… Ребенок такое пережил…

Обнимаю Дину Маратовну. Она всхлипывает мне в плечо. Думаю о том, что на моем подряснике уже есть слезы и Марии, и Вероники, а теперь вот – и Динины. Просто коллекция… А вот платка носового у меня сегодня нет…

– Ну а девочка? – спрашиваю. – Девочку спасли?

– Спасли, – отрывается от меня Дина Маратовна. – Кровь еще подвезли из банка. Две операции. Но в итоге спасли, слава Богу…

В большом коридоре, куда я решаю выглянуть, пусто, темно. Только в стороне главной лестницы виднеется слабый свет и слышны негромкие голоса – это Слава и другие дозорные все еще не оставили свой пост. А кто-то дежурит и на втором этаже, у окон, чтобы не пропустить начало штурма.

В другом конце коридора слышу непонятное железное звяканье. Уже хочу поднять тревогу, но через мгновение различаю фигуру со свечой в одной руке и ведром в другой. Догадываюсь, что это Иван Николаевич. Окликаю его из темноты. Он останавливается, поднимает повыше свечу, подслеповато смотрит через очки:

– Отец Глеб, вы, что ли?.. А я вот решил водой запастись, пока есть доступ к душевой.

– Вы бы не рисковали, Иван Николаевич, – говорю я. – Эти могут ворваться в любой момент, и вы не успеете вернуться в храм…

– Ничего… – Голос Ивана Николаевича звучит бодро, и я не могу понять: ему и правда не страшно или это бравада? – Ничего, – продолжает он, – спрячусь где-нибудь, а если найдут, скажу, что никаких повстанцев не знаю и вообще оказался тут случайно.

– То есть отречетесь от нас? – Я стараюсь поддержать его бравурный тон.

– Ну и что? – отвечает он так же бойко. – Даже апостол Петр отрекся от Христа, страшась ареста…

– Иван Николаевич… – с укором говорю я.

– Знаю-знаю, отец Глеб, вы не любите, когда вот так, всуе, поминают Христа… Хотя сегодня ведь та самая ночь – ночь, когда Иисуса схватили и потащили в тюрьму. Не думаете, что это символично для нас?

– Нет, – коротко отвечаю я.

Иван Николаевич ставит ведро на пол и пристально смотрит мне в лицо. Кажется, смотрит даже с вызовом. Впрочем, огонек свечи, отражающийся в очках, мешает понять выражение его глаз.

– Справедливости ради, – говорит он, – апостол Петр в ту же ночь бросился с мечом на стражников, которые пришли арестовать Иисуса. А Иисус запретил ему, велел отступить. И что? Разве покорно сдаться на милость негодяев правильнее, чем драться за тех, кто тебе дорог?

– Я так понимаю, Иван Николаевич, вы хотите продолжить тот наш неоконченный разговор о сопротивлении злу?

– А что, – говорит он, – по-моему, сейчас, когда зло стоит прямо за дверью, – самое время.

– Но под этой темой не смогли подвести черту величайшие умы, а вы хотите вот так, стоя в темном коридоре…

– И все же, – Иван Николаевич наседает на меня с несвойственной ему настойчивостью, – пусть никакой черты мы не подведем, но вы сами сказали, что у вас есть ответ, ну или хотя бы некие соображения. Именно сейчас мне ужасно хочется их услышать!.. Ну так что – мы совсем не должны сопротивляться? Пусть все будет по-ихнему? Извините за просторечие…

– Иван Николаевич, – говорю я. – Мне нравится ваш боевой настрой… Ну что ж, ладно… Вот слова, которые могут стать началом ответа: тьму нельзя прогнать тьмой – только светом. Отвечая злом на зло, умножаешь зло. Это – как физический закон. Его не отменить.

– Что же делать? – запальчиво говорит Иван Николаевич. – Подчиниться этому закону, да и все? А если все-таки найти силу в добре – какую-то умную, незлую силу? Вот давайте представим… Вы только не сердитесь… Давайте представим, что апостол Петр разогнал врагов своим мечом и Христос спасся и еще много сделал хорошего и много сказал мудрого. Разве плохо? И все бы увидели, что Петр – молодец, герой. И было бы у нас не христианство, а петрианство. То есть – почитание не бессилия перед злом, а разумной силы, которая злу противостоит и с которой зло будет считаться, бояться ее…

– Да, – говорю я, – с такой железной логикой вроде как и не поспоришь. Тем более что на вашей стороне выступает могучий союзник.

– Это кто же? Кто-то из писателей или философов?..

– Берите выше. Сам Господь Бог. Долгие тысячелетия Он рассуждал примерно так же, как вы сейчас, и пытался вразумлять человека силой, держать в страхе. В Ветхом Завете – тьма примеров такой карательной педагогики. Но, положа руку на сердце, она не помогла сделать из человека человека. Но вот пришел Христос, и началось совсем иное – то, что можно назвать эрой взывания к совести… Знаю, знаю ваше следующее возражение, – говорю я, увидев, что Иван Николаевич уже набирает воздуха для новой тирады. – Вы хотите сказать: разве после пришествия Христа мир изменился к лучшему? Я отвечаю – да! Безусловно! То, что именно христианство, а не ваше воображаемое «петрианство» охватило мир, говорит о склонности людей к состраданию. Понимаете? Людей трогает история Христа, им стыдно за то, как жестоко и несправедливо с Ним поступили. Людей осознанно или неосознанно тревожит мысль, что все мы повинны в этом преступлении – весь наш злобный мир, который мы по-прежнему не хотим сделать лучше и тем продолжаем предавать и мучить Христа.