Четверть часа спустя я – в храме. Меняю догоревшие свечи в подсвечниках. Отец Глеб ходит между кроватями, о чем-то говорит с родителями, его голос течет по храму ровно, негромко, на одной ноте.

Краем глаза посматриваю на Нику и Марию, которые говорят о чем-то, склонившись друг к другу над спящим Алешей, почти соприкасаясь головами… Вот Мария неловко обнимает Нику, целует ее в лоб, и Ника отходит от нее и останавливается на солее у аналоя, на котором лежат крест и Евангелие… Уж не знаю, зачем отец Глеб решил оставить здесь этот аналой, будто ждал, что кто-то захочет исповедаться…

Ника замечает меня, зовет глазами. Я подхожу к ней, аналой оказывается между нами. Ника как будто хочет что-то сказать, но не может – ее губы дрожат, и на подбородке резче обозначается ямка…

– Ох, Ваня, – наконец говорит она, – я в последнее время стала такая… Сама не своя… Чуть что – сразу реветь. Наверно, у меня – глобальное потепление. Все тает, и уровень воды уже – вот здесь. – Она ставит ладонь перед глазами.

– Твои синяки почти прошли, – говорю я.

– Ага, быстро прошли. Я вообще живучая… Ванечка…

– Что?..

– Не знаю, – Ника едва заметно улыбается. – Не знаю, что тебе сказать…

– Можешь сказать, что я – настоящий друг…

– Да. Настоящий милый друг. – Ника скользит глазами по моему лицу, словно ощупывает взглядом.

– Хочешь, очки сниму?..

– Не нужно, – качает головой Ника, – и так хорошо… Ты лучше стихи мне почитай. Мне нравится, когда ты читаешь.

– Стихи?.. Ладно… Вот это. Ты его еще не слышала…

Склоняюсь над аналоем – ближе к Нике – и тихо, шепотом читаю:

На часах – почти три. Тревога сгущается в храме. Ее чувствуют даже спящие дети – вскрикивают, хнычут во сне. Некоторые проснулись, сидят, прижавшись к мамам, со страхом озираются.

Мы с отцом Глебом направляемся в ризницу, чтобы принести оттуда ящик со свечами – последний. Я извлекаю этот ящик из-под коробок с лекарствами и хочу нести в храм.

– Давайте вместе, – говорит отец Глеб и берется за ящик здоровой рукой.

– Да он не тяжелый…

– Ничего, лучше вместе, – упрямо твердит отец Глеб.

Уже в притворе ящик выскальзывает из руки отца Глеба, фанерная крышка отваливается, свечи сыплются на пол. Отец Глеб машинально пытается подхватить ящик раненой рукой и вскрикивает от боли.

– Простите, Иван Николаевич, – бормочет он и начинает собирать свечи с пола.

Хочу сказать ему что-то ободряющее, но не успеваю. В притвор вбегает один из Славиных друзей:

– Зашевелились. Сейчас полезут. Давайте все в церковь!..

Я хватаю ящик – с теми свечами, которые мы успели собрать, – и вбегаю в храм. Зачем-то несу ящик в алтарь. Но, едва поднявшись на солею, останавливаюсь. Смотрю на Марию, Алешу, Нику и понимаю, что Алеше плохо. Он дергается и выгибается на койке, хватает ртом воздух и, кажется, вот-вот закричит. Бросаю ящик себе на ноги – просто руки мгновенно ослабли и разжались. Вижу, что Ника отталкивает кресло с Марией, разворачивает его и твердит Марии:

– Будь подальше. Лучше не смотри. Я сама справлюсь. Я все сделаю. Не смотри!..

Ника оглядывается, как будто ищет помощи, видит меня:

– Ваня! Увези ее. Увези совсем из храма…

Мария растерянно смотрит на Алешу, на Нику, мотает головой. Кажется, она снова не в себе. Хватаюсь за ручки ее кресла.

– Спиной! Спиной спускай, уронишь! – кричит мне Ника, которая уже склонилась над Алешей.

На солее три ступени. Разворачиваю кресло, подтаскиваю к ступеням, сам едва не падаю, оступившись. Кто-то подхватывает меня, подхватывает кресло, помогает.

Слышу слабый голос Марии:

– Не надо… Куда?..

Толкаю кресло между кроватями. Дети уже не спят. Многие плачут. Суетятся родители и врачи. Кажется, у кого-то из детей, так же как и у Алеши, начинается приступ. Или даже не у одного. Уже подвезя Марию к дверям, соображаю – туда нельзя!..

В храм вбегают репортеры:

– Они уже внутри!..

Следом за репортерами через порог шагает отец Глеб. Вижу, что он обеими руками прижимает к себе Бублика.

– Не оставлять же его там! – Отец Глеб опускает Бублика на пол, и перепуганный пес тут же исчезает под койками.

Слава и кто-то из его парней тянут тяжелые створки дверей и, сомкнув их, с лязгом задвигают засов.

– Свет дай наверх! – кричит Слава.

Вспыхивает софит репортеров, освещает храм. Наверху, откуда Слава почему-то ждет атаки, не видно никакого движения. От яркого света по храму мечутся блики, разбегаются тени…

– Иван Николаевич, не надо здесь стоять… – это голос отца Глеба у меня за спиной. – Давайте откатим кресло от дверей.

Здоровой рукой он направляет кресло вдоль стены. Я помогаю ему.

Мария вытягивает шею, пытается разглядеть, что с Алешей.

– Ваня, будьте с ней, – говорит отец Глеб.

Он идет к солее и подвигает ширму, закрывая от нас Нику и Алешу. Но я успеваю заметить, что Ника все так же стоит, склонившись к Алеше, держа его за обе руки.

В храме нарастают гомон и плач, но их перекрывает бас Якова Романовича, усиленный гулким эхом:

– Повторяю еще раз. Всем оставаться возле своих детей. Когда полицейские войдут, всем поднять руки… Отец Глеб, откройте все двери в иконостасе, пусть они увидят, что там тоже все подняли руки…