мне самой бабой Женей, но она как будто не замечает того, что игрушки сломаны и про каждую спрашивает что-нибудь.

— Знаешь что? Я подарю тебе шкаф для твоих игрушек и книг.

Конечно, шкаф! Как это я раньше не мог придумать. Я с благодарностью целую бабу Женю, беру ее за руку, и мы идем обратно в гостиную. По дороге меня охватывает тревога, — зачем я согласился на шкаф. Какой я глупый; правда, ни у Кости, ни у Алеши нет шкафа, но он не игрушка. Что я буду с ним делать, отчего я не попросил аквариума, нет, это тоже скучно, лучше пистолет. Мне хочется сказать это бабе Жене, я тереблю пуговицы моей куртки, но мы уже в гостиной, теперь нельзя говорить.

— Вы куда ходили? — встречает нас мама.

— Я хотела посмотреть его игрушки, чтобы знать, что подарить ему на елку.

— Ничего ему не нужно, он все равно сломает.

— Ха, ха, ха, — смеется баба Женя, — все равно сломает. Я, знаешь, решила подарить ему шкаф; он будет в него складывать свои игрушки и книги. Ведь ты будешь, да?

Я молчу, теперь уж наверно будет шкаф.

— А это у тебя что? — увидала мама у меня в руке кошелек, — Женя, право, ты его страшно балуешь.

— Ведь он же мой крестник.

— Ну-ну, Суворов, иди сюда, — увидал меня дядя Федя, папин двоюродный брат, черный и высокий. Я всегда его боюсь немного; я помню, как однажды, когда я был совсем маленьким, он поднес к моим губам зажженную спичку.

— А ну-ка, поцелуй.

— Нет.

— Боишься, а говоришь храбрый.

— Я вовсе не боюсь, — я быстро нагнулся к спичке, дядя Федя не успел отдернуть ее, и я заревел во все горло, потому что обжег губу.

Вот и теперь он уже придумал что-нибудь хитрое...

— Хочешь, я тебе Москву покажу, — не дожидаясь ответа, дядя Федя подхватывает меня под мышки и высоко поднимает над головой.

— Я ничего не видал, — заявляю я, когда он ставит меня на пол.

— А вот Алеша видел. У тебя, брат, фантазии нет.

— Я не знаю, что такое фантазия.

— Фантазия, это белый медведь с красными глазами.

— А где он живет?

— Должен в твоей голове.

Я молчу, недоверчиво глядя на дядю Федю.

— Зачем ты его путаешь? — говорит папа, который всегда умеет подойти вовремя.

— Папа, — подзывает его мама, — я боюсь, что за обедом нас будет тринадцать; ты сосчитай хорошенько.

— Да, тринадцать, — считает папа.

— Как же теперь быть?

— Посадим Костю, вот и все!

Костя стоит уже рядом, хитрый, это он нарочно сказал маме, что за столом будет тринадцать, чтобы самому обедать с большими.

— Костя, — полушепчет ему мама, — ты сядешь с нами, только сиди смирно и ничего не проси.

— Ладно, — Костя сияет от удовольствия.

— Пожалуйте в столовую, — приглашает папа.

Дедушка берет под руку прабабушку.

— Пора, пора, — говорит она громко, — я уже давно проголодалась. У дверей в столовую она останавливается: — а нас, надеюсь, не будет тринадцать, а то я ни за что не сяду.

— Нет, нет. Костя четырнадцатый, — успокаивает ее папа. Он ведет во второй паре бабу Женю, за ними дедушкин брат Петр Васильевич с мамой, а потом идут толпой остальные гости.

В столовой сначала останавливаются, не зная куда сесть, папа суетится, указывая каждому его место. Двигают стульями, я и Алеша стоим в дверях и смотрим. Наконец все уселись, и мы бежим в детскую.

Алеша сердит, ему досадно, что его не посадили с большими.

— Могли бы обедать все вместе; сегодня три доски лишних прибавили, я сам видел. Всем бы места хватило, и тебе бы хватило.

Я молчу, я занят подарком бабы Жени, который не успел еще рассмотреть как следует. Я открываю его — там, внутри, новенькая желтенькая бумажка. Я снова закрываю и открываю, мне нравится, как щелкает пуговка замка.

— Это кто тебе?

— Баба Женя.

— А мне тетя Соня обещала краски и палитру на елку.

— А мне баба Женя — шкаф, — говорю я, а самому завидно. Почему я не догадался попросить палитру и краски. Баба Женя наверно бы подарила. Я всегда так. Палитра и краски гораздо интереснее шкафа; зачем мне какой-то глупый шкаф, которым даже играть нельзя, когда у Алеши будут палитра и краски.

С досады на себя я верчу, закрывая и открывая, кошелек.

— Ты сломаешь его.

— Нет. — Но в это время я чувствую, что пуговка замка как-то слишком легко стала открываться, я смотрю на кошелек, делаю неловкое движение, и пуговка замка отламывается.

Сломал, сломал? Боже, что я наделал! Я не достоин никаких подарков; я не люблю бабу Женю, если я сразу ломаю ее подарки.

Тяжесть сердца подступает к горлу, хочется плакать, сквозь нависшие слезы я стараюсь как-нибудь прикрепить на старое место отломанную пуговку.

— Теперь уже не починишь, — говорит безжалостно Алеша.

Кровь ударяет мне в голову, — это он виноват, это он от зависти сглазил.

— А ты радуешься. Завидуешь, оттого и радуешься тому, что я сломал.

— Сам сломал, а на других сердишься!

Алеша прав, но мне от этого не легче! Что я буду теперь делать? Как покажусь маме? Господи, отчего я такой несчастный? Отчего у меня всегда все ломается?

6

ЕЛКА

Наступило Рождество, но праздник, по настоящему, бывает вечером; это не именины или рождение, когда праздник начинается с утра. В именины лежишь еще в кровати, а няня сует уж что-нибудь, или сладкое или кусочек просфоры, которую она достала за ранней обедней, пока мы еще спали, или какую-нибудь игрушку, и тогда сразу почувствуешь, что настоящий день не как все дни, а совсем особенный, бывающий раз в году. Рождество — хитрое, только вечером делается оно особенным и целый день томит загадкой, будет ли елка.

Дверь в гостиную с утра бывает закрытой; там, должно быть, готовится елка, но наверное не знаешь; подходишь к дверям, смотришь в замочную скважину, — но замочная скважина так устроена, что видишь только прямо перед собой и нельзя заглянуть на середину, где в прошлом году стояла елка.

— Ничего не видно, —