говорю я разочарованно Верочке, которая, как и я, томится ожиданием елки. Костя и Алеша — большие, им все равно или же они умеют притворяться, что им все равно, как большим.

День тянется скучно, старыми игрушками играть нет охоты, а от безделья и нетерпения день кажется длиннее длинного.

— Няня, будет ли елка? — не выдерживаю я, когда в детскую входит няня.

— Какая елка? Еще что выдумал?

— А отчего тогда двери в гостиную закрыты?

— Отчего, отчего? Другие, небось, не спрашивают, занимаются своим делом; ему одному все знать надо. Шел бы играть в самом деле, а то что так слоняешься.

— Не хочу играть, мне скучно.

— Скучно, так почитай; вон, сколько книг навалено.

— Не хочу читать.

— Экий мальчик какой. Подожди, ужотко придет баба Женя, уж я ей скажу, какой у нее крестник, небось, не похвалит.

Я отхожу от няни, лениво беру игрушки, но ничего не клеится.

Если бы знать: будет ли елка.

Костя и Алеша заняты; Костя, по-прежнему, не то клеит, не то красит что-то для своего корабля; Алеша читает книгу, болтая ногами; даже Верочка уже забыла, что сегодня Рождество, что сегодня должна быть елка, и играет спокойно старыми куклами, как будто они ее настоящие дети.

Медленно, тихо ползет время, в другой день ничего не поспеешь сделать, как уж станет темно, а сегодня, точно нарочно, не уменьшается свет.

— Будем играть, — подхожу я к братьям.

— Играй один, — бурчит Алеша, а Костя ничего не отвечает, только еще усерднее мажет свой корабль.

Я снова иду через коридор в переднюю, останавливаюсь у таинственно закрытой двери в гостиную, заглядываю в замочную скважину, но в ней все так же ничего не видно. Я пробираюсь к папиному кабинету, и у кабинета дверь закрыта.

Кукушка в столовой кукует четыре раза, темнеет, красный свет лампады делается ярче, в окнах появляется синева, а в углу детской почти темно.

Я взбираюсь на подоконник и гляжу на улицу; там идут прохожие, едут извозчики; вот фонарщик спешит от фонаря к фонарю, быстро приставляет к нему лестницу, еще быстрее взбегает по ней, зажигает фонарь какой-то черной коробочкой; спускается с лестницы и бежит дальше. В домах кое-где появляются огоньки; вот в доме напротив в одном окне видно много огоньков, на светлой шторе скользят чьи-то тени.

— Смотрите — елка!

— Где, где? — подбегает Верочка.

— А вон Венера, — замечает Костя.

— Где? Я не вижу, — спрашивает Верочка.

— Вон, прямо над трубой.

Я не понимаю, почему Костя интересуется какой-то Венерой, когда гораздо интереснее знать: будет ли елка.

— Алеша, уйди, от тебя тепло идет, — капризничает Верочка, — я не люблю, когда тепло идет.

— Я тоже хочу смотреть.

— Я первая стала на это место, это мое место. Ты мне мешаешь, от тебя тепло идет.

Алеша молчит.

— Уйди, я няне скажу. — Верочка морщится, наклоняет головку, что она всегда делает, когда чувствует себя обиженной, и, готовая расплакаться, толкает Алешу.

Алеша выпячивает грудь и остается на месте.

— Ты — нехороший, я тебя больше любить не буду.

— Ты сама — нехорошая, сама первая ссоришься.

— Пусти, — Верочка соскакивает с окна и, наклонив голову, идет в глубь детской, но посередине комнаты останавливается и заливается громким плачем.

Я отхожу от окна. Противное Рождество, оно совсем, как обыкновенный день.

Входит мама. — Что это у вас? Верочка, кто тебя обидел?

— Ее никто не обидел, она сама первая, — спешит оправдаться Алеша.

Верочка всхлипывает, пытается сказать что-то, но у нее ничего не выходит.

— Вот что, если вы будете умными и вести себя, как большие... Впрочем, вы и так уж большие, но вести себя не умеете, сегодня праздник, а вы ссоритесь.

— Нам скучно.

— Ты, Шурочка, смешной. Как ты можешь скучать, когда у тебя столько игрушек и книжек.

— Я не знаю, будет ли елка.

— Ах, вот что. Ну хорошо, я скажу тебе, если ты будешь скучать, то елку не увидишь.

— Значит, она будет.

— Ничего не значит, просто вы должны быть умными.

Мама вышла из детской. Стало темно, только свет от лампадки колеблется на потолке и на стенах. Я забираюсь в угол, — нет, я не люблю Рождество, зачем оно такое длинное.

Нас зовут обедать, и за обедом все, как всегда, только и есть особенного — это чистая скатерть и цветы, которые остались от маминого рождения, да на второе — жареный гусь с каштанами и яблоками, от которого так вкусно пахнет и который папа так тонко и хорошо режет.

Обед кончился, а теперь что?

— Идите в детскую, — говорит папа, точно отвечая моим мыслям. — Сегодня в гостиную нельзя, там весь день была открыта форточка.

— А почему?

— Дядя Федя вчера разбил лампу, и пролился керосин.

Мы идем в детскую.

— Это правда, что дядя Федя уронил лампу, — подтверждает Костя, — когда я вчера ушел, я слышал много шума.

— А я говорю, что они нарочно. Никакой лампы никто не ронял, там у них елка устроена, и они нарочно хитрят, точно мы маленькие, — говорит Алеша.

Мы сидим в детской. Няня надевает новое коричневое платье, с большими костяными пуговицами, которое она носит по воскресеньям, когда уходит со двора, — значит, правда, сегодня праздник, значит, правда, будет елка.

Отворяется дверь, входит папа.

— Становитесь в пары, — сам он берет под руку няню. Костя с Алешей, а я с Верочкой впереди.

Из гостиной несется музыка, там светло.

— Это — елка, — шепчу я, крепко сжимая Верину руку.

— Елка, елка, — кричит Верочка и вырывается и бежит вперед.

Я останавливаюсь в дверях гостиной, не в силах двинуться с места.

Посередине комнаты стоит елка, разубранная, разукрашенная, сияющая от многих свечей. Под елкой столики с подарками; вон и мой столик, но я не двигаюсь с места.

— Елка, елка.

Мама играет на рояле, Верочка уже суетится у своего столика. Алеша уж углубился в подаренного ему Робинзона, Костя разбирает большой ящик со столярными инструментами, а я все стою в дверях и шепчу:

— Елка, елка.

7

У ДЕДУШКИ

— Вот — вы — наконец, — встречает нас тетя Соня, — раздевайтесь же скорее.