Господь полюбил ее, да и взял к себе на небо, не всем такое счастье — умереть рано. Вон я живу, живу, сколько горя видела, а все Господь не приберет меня. Видно, нагрешила я много, прощения его не заслужила еще.

— Няня, разве грешно жить?

— У Бога-то, небось, лучше; небось, младенец помрет, сразу ангелом станет, — отвечает няня и так же бережно заворачивает портрет и волосы, и золотой крестик, кладет их в шкатулку и перевязывает ее шелковой ленточкой.

— А это что такое? — вытаскивает Верочка что-то желтое, напоминающее клеенку.

— Это — Костина рубашечка, тут и твоя, и Алешина. Все вы в рубашечках родились, один Шурочка голенький.

Мы со страхом смотрим на эти сухие, ни на что не похожие рубашечки, а мне делается обидно, почему я один родился голым.

— Няня, это пряники?

— Пряники, пряники, милая моя. Постой, я отломаю тебе. Тут и варенье есть, подожди ложку отыщу.

Няня угощает нас пряниками и вареньем, и оттого ли, что они не похожи на наши обыкновенные угощенья, оттого ли, что они из няниного сундука, они кажутся нам особенно вкусными, и мы довольны, и я забываю, что я родился без рубашки.

Как хорошо жить, когда есть няня, а у няни большой сундук, а в нем так много вещей, и главное, такие вкусные пряники и такое сладкое варенье.

5

СОЧЕЛЬНИК

Сочельник, день маминого рожденья; в этот день у нас обедают старшие родственники. Таких дней в году только три: осенью — папины именины; зимой — сочельник и весной на Пасхе, один из пасхальных дней.

В эти дни мы обедаем отдельно в детской, и нам всегда бывает особенно весело, потому что мы сами являемся старшими. Перед обедом нас обыкновенно показывают гостям.

— Дети, идите здороваться, — говорит мама, входя к нам в детскую. На ней новое синее платье, которое шумит.

— Какая ты красивая в этом платье, — говорит Костя.

— Мама, это шелк? — спрашивает Верочка.

— Шелк, шелк, милая моя.

В гостиной много народу. Нас сначала подводят к маленькой старушке в большом белом чепце. Это — папина двоюродная бабушка; с ней все особенно почтительны; когда она приезжает, все выходят к ней навстречу в переднюю и сам дедушка ведет ее осторожно под руку, усаживает на диван, целует ей руку и называет ее по-французски “Ma tante”.

— Вот они мои правнуки, — говорит она громко и уверенно, привыкшая к тому, чтобы все ее слушали. — Здравствуйте, здравствуйте, ишь молодцы какие, точно на подбор. И Суворов тут, что же, будешь бить немцев, если война будет?

Я молчу, не зная, что ответить.

— Чего молчишь и краснеешь, точно девица, говори — буду. Небось все воевать пойдут, если царь призовет, а мы, бабы, корпию щипать станем, вам раны мыть будем, вот как. Даром, что я старая, сама в лазарет пойду, может быть, пригожусь еще на что-нибудь, хоть посуду мыть да помои выносить буду.

Она оглянулась, кое-кто из гостей улыбнулся.

— Что вы улыбаетесь, или не верите? Ну так вот, пока вы над вашими бумагами по министерствам разным чаи распиваете, я сегодня уж в Красный Крест справляться ездила; распушила там кое-кого, будут меня помнить. Нет, Иван Васильевич, ты представить себе не можешь, что у них там творится. Мы с немцами воевать собираемся, а у них там этих самых немцев понатыкано, точно частокол какой. Уж досталось от меня этому графу, и отчитала же я его, как говорится, по нашему русскому, православному.

Прабабушка открывает маленький, бархатный мешочек, достает из него черепаховый портсигар и вынимает папироску. Я гляжу на ее пухлые руки с зеленоватыми жилками и любуюсь кольцами, сверкающими красными, синими, желтыми и белыми камнями.

— Анечка, вы разрешите?

— Что вы, Любовь Андреевна, бог с вами.

Папа быстро зажигает спичку.

— Мерси, — а ты все свои вонючие тянешь, как Петр Васильевич, который после обеда сигару закурит, да такую крепкую, что потом весь год его сигарой воняет.

— Уж и целый год, — отвечает Петр Васильевич, дедушкин брат, — просто вы форточки никогда не открываете да какие-то допотопные монашки[307] жжете.

— Я так и знала. Ты, Петр Васильевич, даром, что сенатор, как был нигилистом, таким и остался, — меня на старости учить никак вздумал, нет, батюшка, как прожила век с монашками, так я помру с ними, по крайней мере, умирая, знать буду, что не от сквозняков померла. Вот что! А это моя крестница? Подойди сюда, милая моя. Да как ты выросла, похорошела. Погоди, погоди, я привезла тебе кое-что на праздники, вот посмотри, полюбуйся.

Прабабушка опять открывает бархатный мешочек и достает маленькую коробочку с коралловыми бусами.

— Что же, нравится тебе? Это твоя прабабушка носила, когда девочкой была, носи и ты на здоровье.

Верочка краснеет, наклоняет головку и робко берет подарок. Я с завистью смотрю на него.

Нас отзывают, мы здороваемся с другими гостями, они так или иначе высказывают нам свое внимание, но мне неловко, все они говорят зараз и так громко, что я чувствую себя точно в лесу, только моя крестная баба Женя какая-то другая, она тихо отводит меня в сторону.

— Это вот тебе, — вынимает она из кармана кошелек. Я прижимаю кошелек к груди и шаркаю ногой, как меня учили, баба Женя улыбается и сама приседает и кивает головой.

— Вот так, — говорит она, — теперь пойдем в детскую, ты покажешь мне свои игрушки. Я хочу посмотреть, что тебе подарить на елку. Ты что хочешь?

У меня столько желаний, мне хочется аквариум с золотыми рыбками; хочется пистолет, как у Алеши, стреляющий настоящими пистонами; часы, чтобы они заводились ключом и звонили; хочется сказку о рыбаке и рыбке, спящую красавицу; я даже не могу вспомнить всего, что мне хочется, а баба Женя ждет.

— Баба Женя, вы мне ничего не дарите, — неожиданно для себя говорю я, — а лучше, если можно, устройте театр. Мама хотела нас вести в театр и даже ложу взяла, а теперь умерла баба Лена и мама говорит, что в театр — нельзя.

— Этого я не могу, это уж как твоя мама решит. Ну, покажи мне твои игрушки.

Я показываю и мне совестно — все игрушки поломаны, среди них и те, которые были в свое время подарены