не делают. Нужно специальное оборудование.

Узнав сейчас о том, что недуг Марины поддается лечению, Майский испытал невероятное облегчение: будто бы камень свалился у него с души; гнетущие его мысли отступили, так что он в возбуждении даже поднял голову, сумев во второй раз с начала разговора посмотреть на собеседницу.

— И сколько стоит операция? — оживившись, спросил Майский.

— Полный курс лечения, который и дает такой хороший шанс выздоровления — почти два миллиона.

— А где делают? За границей?

— Нет, у нас. В Москве.

— А ты уверена, что бесплатно нельзя?

— Точно нельзя. Я узнавала.

— Ну и где думаете деньги брать? — спросил Майский прямым и решительным тоном, исключающим любые возможные сомнения на счет того, делать ли операцию вообще.

— Не знаю, — потерянно проговорила Марина. — С моей зарплатой кредит мне не дадут… Не знаю.

— А Рома что?

— Работу ищет, — беспокойно вставил Леонид Федорович, энергично начав при этом кивать головой. — Вон, объявлений понабрал, — указал он в сторону стола, на котором вразброс лежало штук пять толстенных газет — все раскрытые, мятые и похоже, что по многу раз пересмотренные. — Целыми днями по собеседованиям мотается; сегодня тоже с самого утра уехал.

— Так вы что сейчас вдвоем?

— Да.

— Ясно, — проговорил Майский.

В комнате установилась молчаливая пауза.

— Пойду все-таки поставлю чайник, — вставая с кресла, прервала тишину Марина.

Она надела тапочки и пошла на кухню, откуда вскоре раздался шум льющейся из крана воды.

— Как у дяди Паши дела? — спросил у отца Майский, когда они остались вдвоем.

— А ты что, с ним не общаешься?

— С тех пор как расстались так и не видел. Он торгует еще?

— Торгует.

— Интересно… А откуда он деньги на аренду взял?

— Занял, наверное, где-то, — пожал плечами Леонид Федорович.

— Ну и как у него дела идут? — вновь задал свой вопрос Майский, смотря при этом на возвратившуюся в зал Марину, в попытке сделать вид, будто этот вопрос вовсе и не занимал его.

— Да, похоже, что не очень, — ответил Леонид Федорович.

— Не очень, да? — повторил за ним Майский. — Он же думал к сентябрю хорошо наторговать?

— Не-ет. Совсем у него торговля не движется.

— Хм, — надменно хмыкнул Майский. — Кто же сейчас книги покупать будет?

— Никто, — покачал головой Леонид Федорович.

— Конечно никто! Какие в наш век могут быть печатные издания, если в двухсотграммовом пластиковом планшете вполне можно уместить библиотеку размером с дом? Хэ-х! — горько усмехнулся Майский. — Все это чушь.

— Уж и не знаю даже, как дальше он будет, — с болью в душе произнес Леонид Федорович.

Являясь пенсионером с нищенской пенсией, стоящим на пороге немощной старости, Леонид Федорович очень остро ощущал важность такой социальной эмоции, как сочувствие окружающим, придавая особенное значение взаимопомощи внутри семьи. Не всегда было свойственно ему данное мировоззрение: прежде, во времена, когда тело Леонида Федоровича переполняло энергией, а разум — решительными мыслями, он и не задумывался о подобных пустяках, считал их даже признаком малодушия. Но сейчас, с каждым днем все отчетливее ощущая, что не сегодня — завтра он вполне может оказаться в крайне затруднительном, беспомощном положении, и что в таком случае ему останется только уповать на сочувствие и помощь окружающих, Леонид Федорович сам того не замечая глубоко уверовал в ценность человеческого сострадания, принял и всецело проникся этим нравственным качеством.

Ощутив душевное беспокойство Леонида Федоровича, который с болезненной остротой разделил обрушившиеся на его брата невзгоды, Майский несознательно постарался снять охватившие отца мучительные переживания.

— Он сам виноват! — раздраженно выпалил он, стараясь подчеркнуть единоличную ответственность дяди за все, что с ним произошло. — Давно бы уже нормальную работу себе нашел.

— Да как он устроиться-то на работу? — в недоумении обратился к сыну Леонид Федорович. — Он же в розыске.

— Ну и что? Вполне можно работать неофициально. И вариантов полно…, — Майский вдруг остановился, услышав донесшийся с кухни громкий щелчок, но поняв, что это подал сигнал вскипевший чайник, продолжил. — Поехал бы даже на север. Я ему предлагал несколько неплохих вариантов. Так он же не захотел. Там же трудиться надо, а он привык всю жизнь заниматься тем, чем вздумается.

— Дядя Паша под чьим-либо руководством работать теперь не сможет, — осторожно заметила Марина. — Он боится, что не оправдает надежд, боится не справиться — у него вера в себя пропала.

— Никакая вера у него не пропала, — недовольно буркнул Майский. — Просто самомнение огромное. Ему же надо, чтобы обязательно по имени-отчеству обращались. Как он с таким самомнением на кого-то работать будет?.. Хэ-х, — усмехнулся Майский, — вы выдели, какие он ценники в магазине понаделал? Он же на каждом из них свою роспись поставил! Нет, ну не глупо ли?

— А что здесь такого? — как будто даже возмутился Леонид Федорович, делая это в свойственной ему беззлобной манере. — Ну, расписывается, и что? Они с Тамарой и в старом магазине всегда так делали: ценники подписывали, чтобы продавцы на товар свою накрутку не делали.

— Я тоже сначала подумал, это у него с тех времен привычка осталось. Но потом понял, что здесь другое, — заметил Майский, обращаясь по очереди то к отцу, то к Марине. — Во-первых, сейчас он сам у себя продавец и смысл в таком своеобразном подтверждении цены полностью пропал; а во-вторых… вы бы видели, как тщательно, с какой любовью он выводит свою роспись на каждом ценнике, на самой захудалой брошюрке, стоимостью в пятнадцать рублей. Ему это нравится, это своеобразное самолюбование такое… А как он рассуждать на разные темы любит! Привык, что в городке ему все в рот заглядывали. Конечно — там королем ходил. Разве захочет он сейчас на кого-то работать?

— Дяде Паше сейчас тяжело: все имел — и все потерял, — задумчиво сказала Марина. — Я сколько раз его не видела — он непременно в одной и той же одежде был. Уже полгода: и весной, и летом, и осенью — всегда в черных своих стоптанных туфлях, брюках и рубашке этой синей. Рубашка вся рваная, по краям рукавов нитки торчат; зашита кругом, да так неумело зашита…, — печально проговорила она, и вдруг вскинув голову, обратилась к Майскому: — Я слышала, он в религию ударился?

— Ударился, — согласно кивнул Майский. — Библию всегда с собой носит. При этом во все сразу верит: и в Христа, и в Будду, и в Фэн-Шуй.

— Фэн-Шуй? — удивился Леонид Федорович.

— Давно уже — с тех пор, когда мы вместе работали. Он тогда еще статуэтку какой-то лягушки в магазин притащил. Поставил ее прямо посредине прилавка: «Деньги, — говорит, — притягивать будет». Дома у себя открытки с драконами и черепахами по стенам развешал…

— Как