Разумеется, я напишу эту книгу, грех ее не написать, я целый год провел в пропахшей серой богадельне, чтобы написать ее. Я написал о смоле и пламени, о том, как косточки Паолы смешались с овечьими костями, и об ослепшей статуе святого Андрея. С тех пор как я узнал правду об этом пожаре, я только о нем и писал, заполнял ящик стола линованными листками, исписанными обложками журналов, скомканными салфетками – всем, что попадалось под руку. В конце мая я собрал все файлы в один, перечел и содрогнулся: текст показался мне плотным лиловым соцветием, скрывающим ядовитую пыльцу. Черные блестящие крючочки смысла расстегнулись и повисли в воздухе, так бывает, когда в детстве, пробуя на вкус новое слово, повторяешь его многократно, и внезапно оно блекнет, и картинка за ним стирается. Мертвое прошлое. Это как почувствовать змею в животе.

Тогда я снова сел работать, отыскал в тексте свое знание о том, что было на самом деле, и удалил его, аккуратно расправляя тычинки, чтобы не осыпать пыльцу. Почему именно тычинки пришли мне в голову? Может, потому что их множество зовется андроцеем? От греческого ἀνήρ – мужчина и οἰκία – жилище. И вот я сижу здесь, мужчина без жилища и без царя в голове. И собираюсь послать свою книгу издателю. Хотя все в ней вранье от начала и до конца.

Вчера адвокат довез нас с Зампой до поворота на Салерно и вышвырнул – ему нужно было ехать дальше, в аэропорт. Думаю, он уже дома, вручает монахам распечатанную мной стенограмму собрания, на котором «Бриатико» был объявлен несуществующим. Монахи одобрительно жужжат и строят виноградные планы.

А я сижу в хостеле христианской молодежи, куда я тайно пронес Зампу в сумке, морда у него застегнута ремешком от ошейника, чтобы не лаял, и он терпит, хотя иногда с отвращением скребет его лапой. Мой отъезд был таким поспешным, что половина рубашек и кое-какие книги остались в моей комнате на чердаке. Зато я успел попрощаться с поваром и получил на дорогу шоколад и пару лимонов, которые пришлось рассовывать по карманам. Очень кстати пришлись теперь, когда, кроме паршивого коньяку, я ничего в местном баре не обнаружил.

«Бриатико» нет, Паолы нет, Англия захлопнула кованые ворота, а в Вильнюсе я никому не нужен. Сижу на бетонных перилах, будто Бодлеров альбатрос на палубе. За перилами разрослась черная бузина, ягоды уже проступили каплями черной смолы. Мне некуда ехать, даже пешком идти некуда. Похоже, я попал в место, где движение к смерти останавливается. Так бывает во сне, когда едешь на поезде, понемногу сходящем с рельсов. Я видел такой сон в детстве: поезд соскальзывает безопасно и мягко, уходит в заросли, последние рельсы похрустывают, будто леденцы, ты стоишь у окна и видишь другие поезда, спешащие по основной дороге, потом тяжелые, сиреневые, полные влаги ветки начинают хлестать по стеклу, и ты просыпаешься, так и не узнав, где закончился этот путь.

Бумага, на которой он распечатал дневник флейтиста, слабо пахла грушами, почтальонша, наверное, прижала бумажную стопку к груди, когда утром возилась с принтером. Вечером она начисто сменила запах, цвет волос и даже голос. Несколько безумных секунд он верил, что Паола работает на траянской почте, ждала его пятнадцать лет – и сейчас засмеется и бросится ему на шею. Когда в постели он спросил девушку, как называются духи и где она такие нашла, она только плечами пожала: я не пользуюсь духами, это просто вещи, которые ты описывал в своей книге. Цедра, листья мяты и свежемолотый перец.

Маркус сел за стол, положил бумаги перед собой и уставился в окно, где Колумелла развешивала во дворе белье. Похоже, помогать ей было некому. Хозяина он видел только два раза, с виду тот был образцовым приживалой: трехдневная щетина, толстый джинсовый зад, выгоревшие голубые глаза и выгоревшая голубая рубашка.

Над морем собирались тучи, но Колумелла как будто не видела неба, она развесила простыни, которые сразу вздулись от ветра, вынула изо рта еще пару прищепок и принялась за просторное покрывало. Маркусу давно пора было взяться за чтение, но он сидел неподвижно, ощущая знакомое покалывание в кончиках пальцев, – он знал, что через несколько часов, когда он закончит чтение, все изменится, и назад пути не будет.

Он уже пожалел, что по дороге в мотель не купил ничего крепкого, от белого вина, оставленного хозяйкой, становилось только холоднее.

Маркус встал, походил по комнате, лег на кровать и положил стопку страниц на живот. Вытянув из середины пачки листок, наугад, будто карту из колоды, он прочел:

Что я здесь делаю? ветреная близость смерти обдувает мое лицо, а мой корабль несется по морю без руля, полный перепившихся фракийцев, покуда рулевой спит и видит бестревожные усладные сны об Итаке?

Странное дело, столько дней он неотступно думал об этом блоге, а теперь, когда текст лежал у него на одеяле, он просто не мог его читать: глаза закрывались, а в голове шумело, будто от начинающейся простуды. Четыре часа с почтальоншей измотали его на удивление крепко. Странно, что победа досталась ему еще до начала военного похода. Да какая там победа. Он просто сдался, когда она сняла свой балахон через голову. Хотя стоило ей это сделать, как сходство с Паолой пропало: маленькие веснушчатые груди, красноватые колени, немного повернутые внутрь, – нет, ничего похожего. И вообще ничего итальянского. Прохладное твердое тело с тем слабым свечением кожи, которое бывает у англосаксов.

Маркус понял, что засыпает, и укрылся нейлоновым покрывалом. За широким окном стояло сизое море, как будто вышедшее из рамы, линия горизонта в нем высохла и золотилась теперь полоской холодной золы. Он закрыл глаза и представил Петру, сидящую перед клубным компьютером, уткнувшись в первые страницы блога, которые автор забыл или не захотел закрыть, уходя из библиотеки. Останься Садовник в отеле, суровая медсестра пришла бы к нему с этим блогом и заставила бы его говорить с ней. И все бы разъяснилось, так или иначе. Но идти ей было некуда: пустая комната Садовника стояла нараспашку, сам он сидел в придорожном кафе по дороге на Сорренто, а лохматая голова Зампы с невесть где нахватанными репьями лежала у него на коленях.

* * *

Всю ночь с пятницы на субботу он провел с анонимным убийцей: читал, вскрикивал от удивления, вставал с кровати, смотрел в окно и снова возвращался к разговору. Наконец грушевые листочки иссякли, и вторая хозяйская бутылка тоже.

Он закончил читать в пять утра и долго лежал в кровати, не в силах заснуть. Сердце билось так сильно, как будто он укололся о коралловый полип Palythoa toxica. Черт бы тебя подрал, ливийский флейтист, да кто ты такой? Дождь все еще не унимался: стучал в жестяном водостоке, звонко брызгал с парадного козырька, а дальше, на паркинге, шуршал и плескался в совершенной темноте.

Маркус лежал с закрытыми глазами и перебирал в памяти служащих «Бриатико», расставляя их в линию по росту, будто на уроке гимнастики. Самые высокие и сильные стояли первыми: доктора, фельдшеры, портье, овощные мальчики. Последним стоял тренер, который мог бы оказаться в начале строя, если бы не упоминался в блоге с таким презрением. Итак, несмотря на все совпадения, дневник убийцы не является дневником Садовника, уж Маркус-то это точно знает. Значит, он принадлежит: