Два других стержня держали веревочную лестницу, от которой почти ничего не осталось. Тот, кто пришел сюда, чтобы ее испортить, не слишком себя утруждал: канаты обрезали, привязали между двух частей по куску нового каната и закрепили скользящими узлами. Куски были подобраны небрежно, разница между пеньковым тросом и нейлоновым сразу бросалась в глаза. О чем это говорит? – подумал Маркус, разглядывая обрывок каната. О том, что времени у автора западни было немного, да и умения тоже. Может, капитан и ухватился за третью веревку, но она ему не помогла. Веревочная лестница упала в воду вместе с ним, и ее унесло течением. Кажется, в узлы были вплетены деревянные палочки, может, они не дали ей утонуть, и волны до сих пор носят ее где-нибудь возле Марокко.

Каждый день капитан сползал по этой лестнице и плескался на мелководье, тот, кто задумал его убить, должен был об этом знать. С клошарова катера, например, отлично видно дикий пляж. В тот день, когда они пили на лодке вино, Маркус заметил бинокль, подвешенный за шнурок на релинге: военный, с имперским орлом и свастикой. Наверняка такой же вид открывается с каменного мола, выходящего в лагуну.

Знал ли флейтист, что готовит западню для собственного отца? И если знал, то почему в блоге об этом ни слова? И где доказательства, что это сделал флейтист? Как бы там ни было, тот, кто перевязал узлы на этой лестнице, положился на судьбу. Ведь Ли Сопра мог вообще не явиться в тот день на обрыв или не стал бы купаться из-за плохой погоды. Это чертовски похоже на флейтиста – положиться на судьбу, подумал Маркус, но, если бы меня спросили почему, я бы не нашелся с ответом. Такой узел не выдержит взрослого мужчину, но может и ребенка не выдержать. Поэтому убийца ждал дня, когда школьники уедут. В ту весну здесь была чертова уйма школьников – английские дети, очень шумные.

Похоже, эта история завязана на целую кучу узлов, тех самых, что рыбаки называют кровавыми. Маркус швырнул обрывок каната обратно в заросли. Или нет, змеиными. Одним словом, морскими. Без моря тут уж точно не обошлось.

«Бриатико» больше нет. А я думал, что нашел место, где буду жить с двадцать девятого апреля две тысячи седьмого года до самой смерти. Я попался на полуденную блесну, стоило мне зайти в комнату, которую выделили пианисту, и увидеть лагуну за верхушками кипарисов. Лагуна лежала далеко внизу, в золотых берегах, словно оправа от викторианской брошки, из которой вынули камень, чтобы снести в заклад.

Зампа заскребся под столом, я снял с его морды ремешок и дал ему кусок шоколада. Потом я достал флешку с романом из потайного кармана куртки, воткнул ее в компьютер и открыл файл под названием paola.doc. В первых трех главах правдой было все: ярость, вожделение, тоскливое недоумение и хандра. В последней, написанной восемь лет спустя, появился пепел. Жирный коричневый пепел, ослепшая статуя апостола, обгорелые кости, копоть и пожарная сирена. Но если девушка погибла, то кого я так страстно ненавидел? Этот финал подходил книге не больше, чем явление бога из машины подходит «Пигмалиону». Что же мне отправлять издателю?

Последняя глава, написанная в «Бриатико», занимала сорок девять страниц. Я выделил их синим цветом и нажал кнопку delete. Потом я спустился в бар, купил бутылку паршивого коньяка, откупорил ее и написал новую главу, очень короткую.

В ней говорилось о том, как парень и девушка, договорившиеся встретиться в Траяно через восемь лет, чуть было не разминулись, потому что девушка опоздала на целый год. У нее были для этого причины. Так что она приехала, как и обещала, вечером второго июня, только в две тысячи восьмом, почти не надеясь, что он сделает то же самое. Не найдя палатки на диком пляже, она поднялась на холм, чтобы оглядеть окрестности. И наткнулась на парня, который пришел туда за несколько минут до отъезда в аэропорт: его год в «Бриатико» закончился, и на паркинге перед главным входом его ждал заезжий адвокат, обещавший подбросить до Салерно. Она подошла к нему сзади и закрыла ему глаза руками. Он произнес ее имя.

Тут я засомневался и вычеркнул последнее предложение. Подумав еще немного, я решил оставить их на обрыве в молчании, а вокруг них расположил действительность, аккуратно собрав ее будто лоскутное деревенское одеяло – из загонов с сонными овцами, мелкого песка, летящего в глаза, заброшенных маслобоен, похмельных рыбаков, скрипа чердачных балок, запаха рыбьих потрохов, грохота заклепочных молотков с верфи и обломков кораблей на дне.

Потом я проверил в новом тексте запятые, написал слово конец на странице двести восемь, открыл почту, нашел имя издателя, прикрепил файл к письму, допил коньяк, посмотрел в окно и отправил.

Странная штука, все это время (пока я училась, работала в массажном салоне у китайцев, продавала дурь в салернском клубе, меняла квартиры, искала способ пробраться в собственный дом, а потом продумывала план действий) то, что я собиралась сделать, казалось мне довольно невинным. Наподобие той шутки, которую моя тезка учинила с моряками дредноута, переодевшись абиссинским принцем.

Мне уже приходилось убивать, еще в интернате, но тут было другое дело. Весь фокус в прикосновении: когда ты прикасаешься к человеку, слышишь его кашель, видишь блеск белков и мелкие движения лицевых мышц, понимаешь, как там, в розовых стенках, качается хриплый маятник, который ты хочешь остановить, становится здорово не по себе. Стоя перед Аверичи и готовясь прекратить его жизнь, я ощутила его бытие так сильно, как если бы стала им физически, до этого он был просто пожилым бонвиваном, стриженным под бобрик (с мертвым джокером вместо сердца). Но тут его жизнь (очень метко и тихо) прекратил кто-то другой, а мне осталось только взять пучок травы и очистить свои ботинки от крови.

На поляне никого не было, стреляли из зарослей орешника или со стороны аллеи. Мне показалось, что я вижу светлый промельк в кустах, отделяющих павильон от дороги, но это могла быть и птица или просто игра теней. Странное чувство испытываешь, когда кто-то убивает того, кого собиралась убить ты. И тем же способом. Как будто делает тебе подарок.

Что ж, убийце не повезло: тот, кого он хотел подставить, вообще не пришел. Зато у меня появилась возможность подсунуть своего персонажа в список подозреваемых. Позднее, когда я узнала о четырнадцати других записках, то испытала досаду, но вместе с тем и странное удовлетворение. Что-то в этом замысле было мне близко, какая-то циничная небрежность: сработает, не сработает, главное, повеселимся. Хотя мою импровизацию это обстоятельство развалило. Так же, как ее развалило алиби капитана, от которого просто выть хотелось, такое оно было хорошее.

Аверичи сидел там, запрокинув голову на перила, и уже не мог отвечать на мои вопросы. Из кулака лисьим ушком торчал клочок бумаги. Делать нечего, мне пришлось наклониться и аккуратно вытянуть бумагу из мертвых пальцев. Имени убийцы на записке не обнаружилось (чудес не бывает), но и в таком виде она могла послужить мне не хуже пистолета. И это все. А у меня было столько вопросов. Я тысячу раз прокручивала эту сцену в разных вариациях.