Проснувшись от яркого солнца, светившего прямо в глаза, и выпив первую чашку кофе, он понял, что думает не об этих узлах, а о других. И не просто думает, а хочет немедленно их увидеть. Это были узлы на полосатой канатной лестнице, которая вела когда-то с обрыва на дикий пляж в «Бриатико». Спускаться по ней нужно было осторожно, стараясь миновать острые скальные выступы и ветки желтого барбариса, норовящие выколоть тебе глаза.

Самый поганый узел – это рифовый, говорил боцман-голландец, ловко двигая пальцами, с виду он крепкий и вяжется легко, но ползет на мокрой веревке, как змеиная шкура, да и на сухой может запросто развязаться, если не сделать контрольного узла. Для серьезного дела им пользоваться нельзя, разве что шнурки завязать или брезентовый чехол на мостике закрепить. Маркус не был любимцем боцмана, так что ему доставались самые дикие узлы, которые проще было ножом разрубить, однако он отыгрался несколько лет спустя, сделав голландца персонажем своего рассказа.

Миновав апельсиновые посадки, Маркус поднялся на второй круг холма, заполненный оливковыми деревьями, а потом на третий, куда вела глиняная тропинка, засыпанная песком и щебнем. У входа в оливковую рощу новый хозяин поставил табличку на палке: частное владение. Тропинка кончалась у северной стены поместья, в стене было что-то вроде калитки, сколоченной из толстых дубовых досок, замочная скважина в ней была размером с кулак и формой напоминала грушу. Ключ от этой скважины должен был весить не меньше плотницкого топора.

Маркус подергал железную ручку без особой надежды, так и есть, заперто. Оставалось собачье отверстие в стене, метрах в сорока севернее, оно было такое низкое, что пробраться можно было только ползком. Такая же дыра была на южной окраине поместья, просто несколько вынутых из кладки камней.

Калитка крепко заплелась виноградной лозой и вьюном, но несколько растительных нитей были оборваны и пересохли, а на щебенке виднелись ясные маленькие следы. Кто-то ходил сюда совсем недавно, и у этого человека был ключ. Маркус часто пользовался северным входом, чтобы спускаться в деревню незамеченным, но в те времена калитку не запирали, а дыру в стене он называл собачьей, потому что Зампа предпочитал уходить и возвращаться через нее.

Делать нечего, он встал на четвереньки и, низко опустив голову, прополз на территорию «Бриатико». Трава еще не высохла после дождя, так что, когда он разогнулся, локти и колени у него были мокрыми.

Лицо сердитого голландца всплыло у него перед глазами – плоское, лубочное лицо в трехдневной щетине, – а вот имя он вспомнить не смог. Зато помнил, как его звали в рассказе: герр Хонденлул, что в переводе с голландского означает хер собачий. Писателю живется несладко, думал Маркус, минуя конюшни, а потом и флигель, на двери которого висел теперь амбарный замок, зато он владеет инструментом, ловко и безотказно уничтожающим воспоминания. Люди до самой смерти носят в себе обиду, думал он, приближаясь к знакомой калитке, а тебе повезло, у тебя есть царская водка, бальзам забвения, в котором растворяется все, что тебе мешает, стоит лишь облечь это в слова и сделать для всех узнаваемым.

Я поступил так с Паолой, заставив давнюю обиду поблекнуть, поступлю так и с Петрой, заключив ее в камышовую, мягкую клетку текста, из которой удрать еще никому не удавалось.

* * *

Он продвигался не спеша, раздвигая руками разросшиеся кусты, поглядывая на стену гостиницы, мелькавшую вдали за стволами деревьев. Белые жалюзи на окнах были опущены, белые двери заперты, единственным темным пятном было парадное крыльцо, облицованное португальскими азулейжу. Казалось, фасад крепко зажмурился и зевнул, показывая синюю прохладную глотку.

Пробравшись в западную часть парка, он поднялся по глиняной тропе вдоль ручья, вышел к обрыву и задохнулся от внезапного порыва ветра. Он уже забыл, что здесь всегда ветрено, как в открытом море, хотя стоит отойти на десять шагов в сторону парка, и крепкий холодный ветер становится бризом. Маркус встал на самом краю и посмотрел вниз: пляж был по-прежнему окружен булыжниками, похожими на спящих зверей, море бросалось на них с привычной злостью, разбрызгивая пену, что до веревочной лестницы, то ее даже видно не было, скала заросла чертополохом до самого верха, и железные стержни скрылись в колючих зарослях.

Тот, кто шесть лет назад устроил на обрыве западню, доверился случаю. Стоило перевязать петли на креплениях лестницы, поменять их на скользящие, и тот, кто привык по ней спускаться, полетит на камни вместе с веревками. Если узлы развяжутся. И если он не успеет зацепиться по дороге за какой-нибудь мелкий кустарник. Ли Сопра не успел.

Или все было не так? Маркус посмотрел на небо и поморщился. Природа вдруг словно выцвела – жухлые краски зелени и свинцовый отблеск на воде напоминали о тех минутах перед грозой, когда в воздухе собирается и гудит вязкое опасное электричество. Ему показалось, что на севере за холмами снова прогремел гром, стало трудно дышать, он присел на плоский кусок гранита и огляделся.

Канатная лестница на диком пляже была привязана к двум железным стержням, глубоко вбитым в камень, Маркус спускался по ней довольно часто и помнил, что узлы на стержнях были основательные, фламандская петля. Теперь он пришел сюда, чтобы проверить свою догадку. Странное дело, но на мысль об узлах его навел не столько блог флейтиста, перечитанный два раза за прошлую ночь, сколько второе посещение синьоры Понте. Эти ее одичавшие розовые кусты, подхваченные пеньковыми тросами, еще тогда поселили в нем смутное сомнение, но его никак не удавалось поймать и выразить словами.

Прочитав у флейтиста о западне, он поймал трепещущую догадку и наколол ее на булавку. В блоге не было ни слова об успехе этой затеи, но, судя по тому, что капитана с нами нет, она могла сработать. Еще тогда, в две тысячи восьмом, Маркус сидел на этом камне и разглядывал лестницу, думая о том, что ползающего по ней вниз и вверх капитана никак нельзя было заподозрить в рискованных прыжках со скалы. Но тогда слово «убийство» только мелькнуло рядом с самоубийством, и он выбрал второе. Тем более что через пару недель в отеле заговорили о том, что молодой Диакопи был виновником всех трагедий, которые произошли в «Бриатико» за несколько лет. Комиссар ходил с высоко поднятой головой, он закрыл три дела одним ударом: конюх, хозяин отеля и еще траянский мальчишка, погибший в начале марта.

В то время полицейская суета вокруг отеля волновала Маркуса меньше всего, в роли Садовника он был безучастен к гибели этих троих и слабо интересовался подробностями. Знай он тогда, что станет писать детектив, взял бы блокнот и опросил бы двух самых знающих людей в отеле: кастеляншу и повара. А теперь поди найди их, да и найдешь, говорить не станут.

Где была эта лестница? Справа от кипарисов или слева? И как, ради всего святого, за шесть лет на голой гранитной скале могло вырасти столько колючих триффидов? Маркус вытащил кухонный нож из кармана куртки, обмотал руку шарфом и принялся срезать ветки наугад, представляя себя индейцем с мачете, прорубающим путь во вторичных джунглях. Ему казалось, что стержни торчали из земли на самом краю обрыва, но они обнаружились совсем в другом месте, в полутора метрах от края: ржавые, загнанные в землю по самые шляпки, но все еще державшие обрывки веревочной лестницы. К тому же их было не два, а три. Маркус с трудом добрался до крайнего штыря, подкопав вокруг плотно слежавшуюся глину и окончательно испортив хозяйкин нож. На стержне, еще сохранившем следы зеленой краски, канат был намотан в три ряда, он служил чем-то вроде страховочного фала, и Маркус понемногу вытянул его весь, все двадцать с лишним метров, обнаружив на конце разлохмаченный ошметок, полный мелких красных жучков.