Другое дело, что каждого человека нужно было наполнить общим чувством в субъективном восприятии вождя. Он должен самостоятельно верить в общую идею. В этом, пожалуй, главный феномен того, что принято сегодня называть культом личности Сталина. Культа, который не мог родиться и расцвести без поддержки и профессиональных знаний творческой интеллигенции. Один из ярых гонителей М. Булгакова знаменитый драматург В. Вишневский витийствовал: «Культу сверхчеловека, который развивается в Германии, культу “сына неба”, который развивается в Японии, мы противопоставим образ подлинного пролетарского вождя – простого, спокойного вождя-человека» (22).

Вождь действительно демонстрировал олимпийское спокойствие, и когда при личной беседе Фейхтвангер спросил его о «преувеличенных и безвкусных» проявлениях любви к нему, он дословно ответил: «Я с вами целиком согласен. Неприятно, когда преувеличивают до гиперболических размеров. В экстаз приходят люди из-за пустяков. Из сотен приветствий я отвечаю только на 1–2, не разрешаю большинство их печатать, совсем не разрешаю печатать слишком восторженные приветствия, как только узнаю о них. В девяти десятых этих приветствий – действительно полная безвкусица… Все это приписывают мне, – это, конечно, неверно, что может сделать один человек? Во мне они видят собирательное понятие и разводят вокруг меня костер восторгов телячьих» (23). Понятное дело, что публично продемонстрированная скромность лидера вызывает еще большее восхищение.

«Скромность» Иосифа Виссарионовича продиктована во многом и политической необходимостью. Так, в декабре 1934 года пятидесятипятилетие Сталина не праздновалось по причине недавней смерти Кирова, шестидесятилетие пришлось на время неудачной советско-финской войны[122], шестидесятипятилетие на годы Великой Отечественной войны. Логично, что грандиозные празднества смогли быть организованы только в 1949 году, во время 70-летия Сталина.

Но для общения с народом власти хватало и других юбилеев, например, такой странный, как празднование столетия смерти А. Пушкина. К нему начали готовиться загодя и на самом высоком уровне. Давно ли революционеры сбрасывали Пушкина с корабля современности, давно ли все дворяне числились врагами пролетариата? И вот состав Всесоюзного пушкинского комитета возглавил М. Горький, а членами комитета стали руководители партии и государства, крупнейшие писатели и пушкинисты-литературоведы, имя Пушкина присвоено одному из главных художественных музеев страны. Поэт А. Сурков взвыл в «Новом мире»: «Пушкин, Пушкин, будь же славен/ с каждым днем ты интересней./ Да здравствует Сталин! /Да здравствуют песни!».

Сигнал был понят всеми вдумчивыми наблюдателями – от Булгакова до Троцкого. Не услышать было невозможно: торжества носили всесоюзный размах. Страна решительно порывала с нигилистическим отношением к своему прошлому. Помещик Пушкин вошел в подсознание каждого советского гражданина, являясь даже в кошмарах Никанору Босому и жестоко ломая жизнь пассажирки электрички Москва – Петушки, так любившей повторять «Пушкин-Евтюшкин». Проведение Пушкинских торжеств открывало долгую чреду восстановления с помощью с таких же юбилеев сознательно замалчивавшихся послереволюционной пропагандой имен писателей, поэтов, художников, композиторов, ученых дворянской России. Пушкинский юбилей как бы легализовал целый пласт имперской истории.

В эти же годы начал определяться сталинский стиль в архитектуре и изобразительном искусстве – пафосный, излучающий торжество новой жизни. Это из того ряда легендарная статуя «Девушка с веслом». Жаль, позабыты оказались ее младшие родственники – «Девушка-пловец», «Пионер с луком», «Пионер с ружьем», «Мальчик с обручем» родом из московского парка культуры и отдыха им. Горького[123].

А в помощь искусству спешили накопившиеся за период первых пятилеток цифры, которые вообще стали главным аргументом власти на идеологическом фронте. Освоенный прием – «сколько построено, выплавлено, произведено» – служил еще нескольким поколениям отечественных пропагандистов, правда, со все уменьшающейся действенностью. Но тогда это было внове, а достижения имелись вполне реальные: в довоенный период СССР стал второй экономикой мира после США. Из более осязаемого: после сталинской модернизации только в Москве в 1938 году насчитывалось: больниц – 132, детсадов – 1000, детских санаториев – 11, около 3 тысяч библиотек, 58 музеев, 250 клубов. По городу в 1940 году ездило 679 троллейбусов, 1257 автобусов, более 4000 легковых такси (24). Это то, что можно было увидеть воочию, поскольку лагеря с заключенными находились далеко. Имелись ли основания у старой интеллигенции, которой вернули историю, у крестьянства, палачей которого швырнули в топку репрессий, у рабочих, оснащенных новейшей техникой, если не любить, то, во всяком случае, ценить своего вождя? Безусловно – да.

Наступили годы репрессий, когда перед агитпропом каждый день вставали новые, казалось бы, неразрешимые задачи – вымарывать из истории «ленинскую гвардию», убедительно объяснить козни врагов или обосновывать внезапный пакт с нацистской Германией.

Особых проблем с этим не возникало, вопросы возникали чисто производственные: как увязать стремительно меняющиеся реалии с пропагандистскими установками, которые все же подразумевают устойчивость стереотипов. Показательна история одной фотографии: зимой 1936 года на кремлевском приеме бурятская девочка Геля неожиданно подбежала к кремлевскому вождю и обняла его. Он взял девочку на руки, что тут же запечатлели фотографы и хроникеры. Соответствующая фотография обошла все газеты. Однако отца девочки, наркома земледелия Бурятии в 1937 году вместе с женой объявили японскими шпионами и троцкистами и расстреляли. Но как быть с фотографией? Пропагандистки она очень важна. Тогда решили девочку на ней именовать Мамлакат. Так звали юную таджикскую сборщицу хлопка, награжденную орденом Ленина, которая, в результате, и осталась в сознании масс.

Потребовалась грандиозная репрессивная кампания, яростная война и бесчисленные жертвы, чтобы режим остыл, понял, наконец, ограниченность человеческих ресурсов страны и умерил «критику» с уровня расстрельного приговора в вербальную плоскость. И тогда выяснилось, что доводы маузера, переведенные в обычную разговорную форму, быстро принимают форму идиотизма. То, что раньше можно было просто приказать, и оно слепо выполнялось, ежели его растолковывать человеческим языком, часто выглядит невразумительно и глупо.

Очень скоро дело доходит до абсурда, который очевиден всем. Послевоенные кампании против интеллигенции – яркий пример, когда режим пытается облечь в словесную форму свое недовольство, но косноязычный партийный суржик, касаясь высоких материй, показывает свое очевидную беспомощность. Ну, что это за уровень аргументации: «”Золушка”– псевдоисторический фильм. Кто в ней действующие лица? Неизвестно! Никто не поймет этой сказки. Народного в ней ничего нет!» (12 сентября 1946 года, «Ленинградская правда»). Кого может убедить заскорузлый язык партийных идеологов, критикующих Ахматову, Зощенко, Шостаковича, Эйзенштейна? А вот вызвать раздражение у образованной аудитории как раз может.