Нужно быть очень циничным человеком, чтобы воспринимать сей примитивный бред как воплощение собственно коммунистической идеологии. Но внемлющие и глаголющие находились в изобилии – как же иначе. Собственно, у образованных классов имелось лишь два варианта поведения, либо повышать уровень, оттачивать качество официальной идеологии, либо пригибаться к установленной планке. Разумеется, большинство не напрягалось. Вот в 1949 году внук ярославского предводителя дворянства и помещика С. Михалков сочинил песню – никогда не поверите – об испытании советской атомной бомбы:

А что – шедевр. Попробуйте сочинить что-нибудь подобное, находясь в трезвом уме, тем более, песню.

Со времен Маяковского интеллигенция тянулась по подобную поденную работу: во-первых, кусок хлеба, во-вторых, близость к власти. «Я хочу писать для умных секретарей обкомов», – отчеканил поэт Б. Слуцкий (25). Не обладая ни духовным превосходством, ни правом рождения, ни правом частой собственности, ни историческими заслугами – единственным средством к самосохранению – новая духовная элита признает только саму власть. Власть представляется ей порой обожествленной, абсолютизированной категорией, попадание во власть – венцом карьеры. Писатели-депутаты, писатели-орденоносцы и даже писатели-министры, например, А. Корнейчук, которого в конце войны назначили заместителем наркома иностранных дел по проблемам славянских стран[124].

Близость к власти, конечно, диктует и совместные с ней колебания. О какой планомерной работе (тем более, работе такой тонкой, как пропагандистская, рассчитанной на долговременное проникновение в структуру народного сознания) мы можем говорить, если стратегические установки меняются в зависимости от настроения начальника. Характерный случай рассказывает И. Эренбург. Власти решаются выпустить журнал «Иностранная литература», позволявший использовать интерес советских читателей к зарубежному миру в удобном для себя ракурсе плюс подкормить избранных друзей Советского Союза: «Редактором назначили А.Б. Чаковского… Александр Борисович говорил, что он собирается в одном из первых номеров напечатать новую книгу Хемингуэя, получившую осенью 1954 года Нобелевскую премию. Я ходил на собрания редколлегии, и вот вскоре редактор, мрачный и таинственный, сказал нам, что номер придется перестроить – Хемингуэй не пойдет. Когда совещание кончилось, он объяснил мне, почему мы не сможем напечатать “Старика и море”:

“Молотов сказал, что это – глупая книга…” Вскоре после этого я встретил одного мидовца, который рассказал мне, что произошло на самом деле. Будучи в Женеве, Молотов за утренним завтраком сказал членам советской делегации, что хорошо будет, если кто-нибудь на досуге прочитает новый роман Хемингуэя – о нем много говорят иностранцы. На следующий день один молодой мидовец, расторопный, но, видимо, не очень-то разбирающийся в литературе, сказал Молотову, что успел прочитать “Старик и море”. “Там рыбак поймал хорошую рыбу, а акулы ее съели”. – “А дальше что?” – “Дальше ничего, конец”. Вячеслав Михайлович сказал: “Но ведь это глупо!..” Вот резоны, которые чуть было не заставили редактора отказаться от опубликования повести Хемингуэя» (26).

Соображения, далекие от пользы дела, часто имели решающее значение для принятия тех или иных решений, что заставляло лояльных власти интеллигентов принимать акробатические позы и вызывало гомерических смех у свободомыслящих. Вторые, естественно, выглядели и более солидно, и принципиально, завоевывали популярность, а первые утрачивали моральный авторитет и, невзирая на талант, становились объектами насмешек. Скажем, замечательный поэт Р. Рождественский[125], поскольку с властью не воевал, а искал компромисс, застыл в сознании своего поколения под обидным прозвищем «Робот Тождественский».

Власть не жалела лояльных к ней интеллигентов и разбазарила их духовный капитал. В. Аксенов в своем последнем автобиографическом произведении «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках», в значительной степени посвященного Рожественскому, так описывает чувства Роберта Станиславовича, только что раскритикованного Н. Хрущевым: «Роберт повел плечами. Протест поднялся в нем и будто бы прокричал “Как ты смеешь, гад, так хамить, так издеваться? Смотри, аукнется тебе хулиганский нахрап!” – Увы, протест увял. Он опустил голову и пошел на свое место – молчать в тряпочку» (27).

«Молчащие в тряпочку» лоялисты презирались, а «третируемые властью» влияние на интеллектуальную жизнь страны наращивали и смогли применить его в решающий момент. В рецензии обычного, рядового читателя из Интернета на «Таинственную страсть», которую мы только что процитировали, проникновенно говорится: «Этой книгой Аксенов открыл завесу тайн шестидесятников, погрузил читателя в их мир, в их ум, в их красоту. Ты словно к экспонатам музейным приблизился, к титанам советской поэзии, к тем, кто не боялся крушить и ломать советский мир (выделено мной – К.К.)» (28).

Неуемное «желание крушить» новых революционеров вызывало тревогу у многих, но бездари от официальной идеологии так нелепо формулировали свои страхи, что даже те, кто не сочувствовал самозваным «пророкам», не мог открыто стать на сторону их хулителей. А сами «гонимые» с наслаждением повторяют дикие пункты официальных обвинений. Е. Евтушенко: «Как высказывался о нашем поколении первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов: “Во всяком половодье есть пена. Она присутствует и в молодой литературе. Особенно в творчестве Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы… Как метко сказал Л. Соболев, “на переднем крае такие устанавливают вместо пулеметного гнезда ресторанный столик для кокетливой беседы за стаканом коктейля”» (29). Лучшей рекламы придумать нельзя – и авторы талантливые, и вместо осточертевшего «пулеметного гнезда» модный и вкусный коктейль. Каким же сиволапым нужно быть, чтобы позариться на пулеметный дот?

Недомыслие власти сделало шестидесятников народными кумирами, привело их на вершины популярности, а потому нет ничего удивительного в том, что один из них, вроде бы многократно изруганный Н. Хрущевым поэт А. Вознесенский, признается: «В душе моей остался светлый, даже святочный образ Никиты Сергеевича…» (30) Без неуклюжей критики Хрущева и халтурной работы его идеологического аппарата популярность пророков-шестидесятников оставалась бы под большим вопросом.

«Обратите внимание на пропаганду сталинских времен, – пишет Александр Зиновьев. – Сейчас она кажется верхом идиотизма. Теперь все удивляются, как могла такая пропаганда кого-то в чем-то убедить. При этом забывают о том (а может быть, не знают об этом), что состояние убежденности и дело убеждения суть отношения между людьми. Хорошо убеждать того, кто хочет быть убежденным в том, в чем его убеждают» (31). В 1920-е годы социалистическая идеология для большинства ее адептов была подлинным убеждением. Позже, уже в сталинский период, она постепенно превращалась в некий род слепой веры. Наконец, в брежневский период идеология окончательно сводится к некоему ритуалу и обряду.