Елизавета затем приказала Дэвисону отнести приказ к лорд-канцлеру и скрепить печатью как можно скорее и без лишнего шума; затем его следовало отправить без каких бы то ни было официальных объявлений членам комиссии. Она попросила секретаря проинформировать Уолсингема, который лежал больным в постели. «Он, вероятно, будет убит горем», — язвительно отметила она. Дэвисон уже стоял на пороге, как она позвала его назад. Что, если какой-нибудь верный подданный, подписавший «Обязательство о содействии», совершит убийство? Она упомянула имена двоих, одним из которых был тюремщик Марии Эмиас Паулет. Это бы позволило ей избежать осуждения и неблагосклонной критики соперничающих держав. Ей не хотелось становиться виновницей цареубийства. Елизавета настояла, чтобы Дэвисон обсудил вопрос с Уолсингемом; он нехотя согласился, но заявил, что игра не стоит свеч. Ни один придворный не дерзнет совершить подобное деяние без категоричного приказа королевы.

Берли собрал совет и сообщил коллегам, что Елизавета наконец-то подписала приказ. Теперь необходимо было действовать незаметно и быстро. В скором времени гонец спешил с приказом в Фотерингей, и соответствующие письма разослали главным членам совета. Елизавета более не касалась этой темы. Не задавала никаких вопросов. Прочитав ответное письмо Паулета, в котором он отказывался убивать Марию без ее приказа, королева пришла в неистовство; она называла его «тем самым» человеком, кто клялся ей в верности, а теперь пальцем не двинет, чтобы защитить ее безопасность.

Через два дня ее терпение и самообладание были на исходе. Принял ли Дэвисон скорейшие меры? Скрепили ли приказ печатью? Елизавета, по словам самого Дэвисона, «бранилась на чем свет стоит, стыд и позор им всем, что еще ничего не сделано». Тем временем Мария вновь воспрянула духом. Она отправила очередное послание Елизавете, настаивая на своей невиновности и ходатайствуя о личной встрече; королева оставила письмо без ответа, однако, как вспоминал Лестер, «растрогалась до слез». 4 февраля главный палач отправился в замок Фотерингей, переодевшись слугой; топор был спрятан в сундуке. Во вторник 7 февраля в Фотерингей прибыли члены комиссии и во время аудиенции сообщили Марии, что получили распоряжение, скрепленное Большой печатью; казнь назначили на следующее утро.

Поначалу королева Шотландии отказывалась им верить; затем ее охватила тревога. Она позвала своего врача и принялась обсуждать деньги, которые ей задолжали во Франции. И в этот момент ее нервы не выдержали. Она сообщила, что хочет видеть своего католического капеллана, но представители комиссии не были намерены превращать ее казнь в святое мученичество, которого она так страстно желала; вместо этого они предложили привести протестантского священника. Она отослала записку своему духовнику с просьбой помолиться о ней в эту ночь; наутро, когда ее поведут на казнь, он, возможно, увидит ее и благословит.

В восемь часов утра 8 февраля начальник тюрьмы замка Фотерингей постучал в дверь ее комнаты. Ответа не последовало. Возникли опасения, что королева Шотландии покончила с собой. Впрочем, самоубийство считалось смертным грехом, и Мария не хотела запятнать позором свою славу. Затем дверь открыли. Она стояла на пороге, облаченная в платье и мантию из черного атласа с бархатной оторочкой. Волосы были уложены в прическу; с головы до ног ниспадало белоснежное шелковое покрывало. На шее висело золотое распятие. В руке она держала еще один крест из слоновой кости.

Когда Мария вошла в приемный зал, где состоялся роковой судебный процесс, ее гофмейстер упал на колени и разрыдался. «Мелвилл, — сказала она ему, — вы должны радоваться, а не горевать, ведь настал конец моих страданий. Передайте друзьям моим, я умираю в истинной католической вере». Она поинтересовалась, где ее капеллан; ему запретили присутствовать из-за опасений религиозных демонстраций. Затем она огляделась вокруг в поисках своих прислужниц. Их также не допустили к госпоже во избежание неприглядных сцен — не дай бог, закричат или упадут в обморок. Мария тем не менее нуждалась в своих подданных, чтобы они передали правдивый рассказ о ее смерти тем, кто любит ее в Шотландии и за границей. В конечном итоге ей разрешили выбрать шестерых ближайших сподвижников в качестве сопровождающих. Allons donc, — молвила она, когда те собрались. — «Пойдемте же». По лестнице она спустилась в парадный зал.

Из помещения убрали всю мебель, а в дальнем конце установили эшафот размером 1,1 квадратных метра и 0,8 метра высотой; подмостки были покрыты черным сукном и ограждены парапетом. Перед колодой установили черный стул, а рядом положили черную подушку. Топор ждал своего часа возле ограды. В камине ярким пламенем пылали дрова. В зале собрались триста рыцарей и дворян графства, чтобы стать свидетелями памятного события, а снаружи замка столпились тысячи жителей. Вести о ее грядущей казни разлетелись в одночасье.

Хладнокровно и без малейшего признака страха, Мария села на заранее установленный перед плахой стул и прослушала оглашение смертного приговора. К ней подошел граф Шрусбери:

— Сударыня, вы знаете, что нам приказано сделать.

— Исполняйте свой долг.

Мария приготовилась было пасть на колени, чтобы произнести молитву, как священник Питерборо попытался упредить ее; однако от волнения он пробормотал лишь что-то несвязное.

— Господин декан, я католичка и умру католичкой. Бессмысленно пытаться остановить меня, а от ваших молитв мне пользы нет.

Последовало короткое препирательство. Когда Мария склонила колени, священник стал возносить английскую молитву, к которой присоединились все собравшиеся. Тогда шотландская королева принялась громко читать покаянные псалмы по-латыни, истово ударяя себя в грудь своим распятием.

Палачи в черном вышли на подмостки и попросили у нее прощения за тот долг, который они были обязаны исполнить. «Прощаю вас от всего сердца, — ответила Мария, — ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук». Они стали прилаживать ее платье для заключительной сцены, а Мария окинула взглядом собравшихся поблизости графов: «Право, милорды, мне еще никогда не прислуживала подобная свита». Она положила свое распятие на стул; главный палач хотел взять его в качестве награды за свой труд, однако ему приказали оставить крест на месте. С Марии сняли шелковое покрывало, а следом за ним — ее черное платье и черную мантию. Под темными одеяниями скрывалось исподнее платье пунцового атласа и бархата. Теперь она полыхала кроваво-красным пламенем — цветом мучеников.

Мария преклонила колени на подушку под стенания и всхлипывания столпившихся вокруг прислужниц. «Прощайте, — сказала она им, — до свидания». Один из ее придворных завязал ей глаза платком. Королева прочла вслух псалом In te, Domine, confide («На Тебя, Господи, уповаю»), прежде чем нащупать руками колоду и склонить голову. Она прошептала: In manus tuas, Domine, commendo animam meam — «В руце Твои, Господи, предаю дух мой». Она наклонилась вперед, поддерживаемая одним из палачей, в то время как другой высоко занес секиру. Однако палач дал промах, и клинок ударил по завязанному узлу платка. Он замахнулся снова и в этот раз угодил в цель; голова скатилась с плеч, оставив лишь крохотный лоскуток кожи. Чепец и парик слетели на пол, и, когда палач поднял голову, чтобы продемонстрировать зрителям, собравшиеся увидели исчахшую и практически лысую старуху с остатками седых волос.