тюрок), татар, украинцев, русских, евреев, немцев. Российская сторона поэтому рассматривала и Северную Добруджу, и Южную Бессарабию как многонациональные области. Бухарестские источники объявляли румынский элемент в них преобладающим[748]. И. К. Брэтиану вообще игнорировал произошедшие здесь и там перемены, на Берлинский конгресс 1878 года он захватил с собой хрисов князя Мирчи Старого (конец XIV века) как доказательство румынского характера Южной Бессарабии.

Державы отнеслись к румынским притязаниям недоверчиво, одни – открыто враждебно, другие холодно, третьи – сдержанно. Британский премьер-министр Б. Дизраэли именовал предложенную Румынии сделку выгодной для нее, а выдвинутые претензии назойливым домогательством, однако консулу в Бухаресте предписали поддерживать «отважное поведение Румынии», по сути дела, на свой страх и риск[749]. Ей предоставили возможность лезть на рожон в одиночестве.

Румыния бурлила. Видный историк Н. Йорга вроде бы лестно отзывался о царившем воодушевлении: «Общественность, пресса, парламент немедленно вмешались в дискуссию страстно, сильно и благородно. С точки зрения романтической, поэтической и моральной все, что происходило в 1878 году, вызывает восторг и представляет прекрасную страницу национальной истории». Но далее следовало главное, начисто перечеркивавшее все сказанное выше: «Совершали это политические деятели, забывшие, что они являются политиками»[750]. Государственным мужам, если они являются таковыми не только по имени, надлежит соблюдать хладнокровие, руководствоваться здравым смыслом, действовать по рассудку, а не вопреки ему, даже когда у окружающих кружится голова и чешутся кулаки, и ни в коем случае не барахтаться в волнах человеческих страстей, чему с упоением предавались румынские министры (которые, по словам Александра II, занимались неуместным аллюром). Из людей с именем один лишь экс-премьер Н. Крецулеску призывал соотечественников прекратить парение в облаках и спуститься на грешную землю. Он опубликовал брошюру «Размышления о возвращении трех уездов Бессарабии», в которой именовал политику правительства «малосерьезной». Он делился своими размышлениями: «Я не знаю, в какой степени маленькая страна, вроде нашей, может бросить вызов великим державам Европы», и советовал своим коллегам «принять решение в спокойной обстановке, не приводя в волнение всю страну и не нанося оскорбление могущественному соседу»[751]. Его не слушали.

* * *

Долгие годы фигура умолчания заслоняла анализ реакции балканских стран на Сан-Стефанский договор. Первая нотка насчет наличия «второго фронта» против Сан-Стефано прозвучала в «Очерках по истории Министерства иностранных дел России»: оно было «прохладно встречено в Сербии, претендовавшей на большее расширение территории, и в Румынии»[752]. Думается, можно было бы сказать и резче, ибо реакция протекала бурно, и к числу протестантов следует приобщить и Грецию. В Белграде, Афинах и Бухаресте сочли подписанный Н. П. Игнатьевым акт односторонне благоприятным для Болгарии, ущемляющим их интересы, и встретили его в штыки. В Сербии уже существовало «Начертание» – программа объединения сербов Османской империи в княжестве и превращения его в балканский Пьемонт, в Греции таковая программа именовалась Мегали (Великой) идеей, Румыния не желала расставаться с Южной Бессарабией и хотела обзавестись Северной Добруджей. Сан-Стефано, похоронивший многие проекты, был встречен поэтому не прохладно, а очень даже горячо – в смысле протестов. Греция, по словам российского посланника, стала ареной «массового психоза» и «демонстраций великой злобы»[753]. На конгресс в Берлине балканские представители (кроме болгар, там не представленных) явились с целью оспорить положения Сан-Стефано.

Во весь рост встает мрачный вопрос: а мог ли Сан-Стефанский договор, против которого решительно выступали три относительно крупных и пользовавшихся наибольшими правами балканских государства, Сербия, Румыния и обладавшая независимым статусом Греция, – трактат, вызывавший протесты на албанских землях, – обеспечить в регионе стабильность и прочный, длительный мир?

На наш взгляд, ответ может быть только отрицательным. Вспомним: с тех пор прошло более 130 лет, и ни разу не возникло ситуации, благоприятной для создания государства по рубежам, прочерченным в Сан-Стефано.

* * *

В антироссийском аллюре «после Сан-Стефано» всех обогнала румынская олигархия, которая сочла, что пришло время менять фронт. Бухарестские эмиссары разъехались по столицам – вербоваться в союзники к Великобритании, Австро-Венгрии и Турции на случай их войны с Россией[754]. 12 марта (стиль в телеграмме не указан) Стюарт сообщал: Д. А. Стурдза (министр финансов) предлагал Вене румынские войска, но получил уклончивый ответ, Габсбургская монархия отказалась подписать с Бухарестом военную конвенцию, ни она, ни Лондон вопроса о войне еще не решили. И. К. Брэтиану бодрости духа не терял: Австро-Венгрия сконцентрировала на границе с Россией 60-тысячный корпус войск, Англия согласилась продать Бухаресту 75 тысяч винтовок[755]. В апреле румынская армия заняла позиции по линии Питешти – Кымпулунг – Тырговиште для удара по российским войскам при их отступлении от Дуная[756]. Стамбул посетил брат премьера Д. Брэтиану. Он сообщил о желании румынского правительства «вступить в тесные, дружеские отношения с Портой. Если разразится война между Англией и Россией, оно готово заключить наступательный и оборонительный союз с Турцией. В этом случае Румыния может сразу же выставить в поле 50 тысяч отборных, превосходно обученных людей и удвоить это число в течение 6 недель и теперь же договориться с Австрией о поставках оружия и снаряжения для этих дополнительных сил»[757]. Предложение не встретило отклика. Румыния явно не поспевала за развитием событий, шел уже июнь, Россия и Великобритания договорились об основных параметрах мирного договора, Ф. Келлог назвал хлопоты румынской дипломатии пустыми[758]. На Берлинском конгрессе ее представителей ожидал холодный душ.

* * *

Активную фазу процесса замирения О. Бисмарк советовал начать с контактов с Габсбургской монархией, она продастся дешевле, заверял канцлер. В марте Н. П. Игнатьев посетил Вену, но вернулся оттуда с пустыми руками: австро-венгерцы заломили цену, которая предъявляется разве что разгромленному неприятелю. Д. Андраши настаивал на разделе Сан-Стефанской Болгарии, оккупации Боснии и Герцеговины габсбургскими войсками, переходе острова Ада-Кале на Дунае к монархии без срытия имевшихся на нем укреплений, на сокращении намеченных в Сан-Стефано территориальных приращений к Черногории, на праве построить через Сербию железную дорогу с австрийским тарифом. Граф Андраши наотрез отказался ходатайствовать об удалении британского флота из Мраморного моря. По оценке самого Игнатьева, Вена собиралась приобрести «без выстрела и без усилия все выгоды – политические, военные и экономические, могущие сделаться ее достоянием лишь после победоносной войны не только с Турцией и нашими единоверцами, но и с нами». Она стремится помешать самостоятельному развитию не только Сербии и Черногории, но и «обратить сербское племя» в вассальное владение венгерской короны Святого Стефана[759].

После провала миссии Игнатьева оставался единственный адрес для обращения – Лондон. Перспективы выглядели неутешительно. 13 марта появился очередной меморандум, в котором говорилось: каждая статья договора между Россией и Турцией должна быть