Исида вместе с Алланом Коу написали письмо другу Макдугаллу в Париж, что издержались до последнего цента. На обороте письма Исида нацарапала несколько слов, чтобы разыскал её Архангела и его брата, он истинный друг ей! «Pour l’Amour de Dieu, sauvez-moi!» – «Ради любви к Богу, спасите меня!»

Звонила в «Чикаго трибюн». Журналисты, эти коршуны, готовые растерзать, прилетели сразу, учуяв поживу для пера и фантазии. Коршуном оказался милейший Селдс. Грустно взирал он на опустившуюся, плохо причёсанную, неряшливо одетую, без косметики женщину с сединой в голове. Думал про себя: «Похоже, бедняжка голодает… Неужели это та самая гениальная босоножка?» Исида поведала корреспонденту, что не знает, чем заплатить за отель и на что послезавтра купит еду. У неё лишь два выхода: либо продать свои парижские дома, что невозможно, потому что ей не дают визу, либо опубликовать тысячу любовных писем, полученных ею за свою карьеру артистки. «И куртизанки», – прибавил про себя Селдс. За вторую идею он ухватился. Это вызовет шок у общественности.

Ну и пусть это разрушит несколько семей! С некоторых пор Исида поняла, что у неё нет друзей! Все эти люди отказались поддержать её в трудную минуту. Она в несчастье, и она никому не нужна. Почему же она должна чувствовать какую-то там глупую вину? Они не думали когда-то, что предают своих жен? Открыла сундук, полный писем. Каждая стопка – перевязана ленточкой. Несколько синих листочков витиеватым почерком – от д’Аннунцио. Разрисованные бесчисленными рисунками, настоящие произведения искусства – от Тедди. Твёрдый почерк Лоэнгрина. Одно имя она загородила пальцем: «Пока не скажу его имени. Он был моим любовником, молодым и красивым. Теперь он женат, имеет троих детей и не сочиняет великой поэзии… Что естественно, – прибавила она. – Письма Есенина – по-русски, вы не поймёте. Но они прекрасны».

Селдс был известен своей скандальной прямотой. Ему нужно было жареного – он его добыл. Исида была столь несчастна, издёрганна и безобразна, что он описал это красочно, как умел: что без бутылки джина она не начинала разговор; что её волосы совершенно седы; что она похожа на опустившуюся фурию. Даже то, что после её откровений сбежала стенографистка, начисто отказавшаяся записывать «это безобразие». А Исида всего-то сказала, что мир полон лжи, что любовь – это мираж, выдумка, которой потчуют людей, что её не любили, а лишь желали, жаждали, как бутылку виски. Когда же она действительно чувствовала любовь, это оборачивалось болью и ненавистью. Сейчас она видит правду: то, что люди называют любовью, – это форма ненависти. Она думала о Сергее Александровиче, о том, с какой болью он любил её… «Существуй на свете такая штука, как любовь, в Москве я не видела бы умирающих, голодных, раздетых детей, спящих вповалку на кучах мусора… Люди не допустили бы до такого. Нет любви! Это чушь!» Вот после этого стенографистка и ретировалась.

Селдс спросил о Есенине. В Америке ещё помнили его дикие выходки. Исида пожала плечами – она ничего о нём не знала. Слышала, что он собирался на Кавказ. Для красного словца, ради которого, как известно, журналист такого пошиба и мать родную готов продать, Селдс придумал, что великий поэт подался в разбойники. Уж очень хорошо это вписывалось в переводы его стихов!

Вся история с любовными письмами обернулась самым чудовищным образом. «Чикаго трибюн» предложила смехотворную сумму. Когда же Исида отказалась, они принялись шантажировать её той информацией, что Селдс успел ухватить за несколько встреч.

Пушкин – живой родник. Сергей проникался им, когда читал знакомые строчки. Так мы чувствуем друга, смотря в его глаза. Глубокие мысли, но столь просто выражены, что это кажется чудом. Несколько слов, и вся бездна грусти души. Мудрость смирения пред роком. Разве его зовут упадочным? А его, первого поэта современной России, критики заклевали. Что же им надо? Вот сдохнешь – будут петь дифирамбы.

Что за чудесный жанр – совершенно забытый – стихи в форме писем! Он возродит его. Словно разговор с близкими людьми, вдруг нечаянно открытый читателю. Здесь всё: интимность, искренность, непосредственность беседы, особая лёгкость, присущая только большим мастерам. Сказать можно о том, что больно, раскрыть сердце читателям, а будто – женщине, деду, матери. Спокойно расскажут стихи о жизни его. Юность прошла, а как? В вихре её неповторимые он вынес впечатления. Но всё же не по пути ему было со страной. «Какая грусть в кипении весёлом!» Эту грусть неприкаянных, кому «несжатой рожью на корню осталось догнивать и осыпаться», он видит в лицах близких и далёких. Сколько людей так до сих пор и не поняли, что происходит вокруг, «куда несёт» их «рок событий»! Деревенская оголь вызывает у него оторопь и отвращение. «Теперь бы ситцу да гвоздей немного…» Неужели это всё, о чём можно мечтать? Неужели это и есть счастливое завтра? Глядя на них, он понимает, что никакой он не крестьянин… А кто он? «Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле». Буквально: растерявший божественную суть в дрязгах жизни. Чувствовал странное: когда хочется остаться, но тянет бежать… Так и женщина, та, что родила ему детей, та, с которой рядом в церкви стоял под тяжёлыми венцами, покинула его. Резкая, своенравная, характерная Зинаида! Любила ли? Он знает, да! И сейчас любит. Но кто он ей? Просто знакомый. И неважно, что тайком встречался с ней на квартире её подруги. Она всё равно теперь – чужая жена. И всё в этой стране ему теперь чужое. И он всем – чужой. И себе тоже – чужой человек…

Никогда ему не было так плохо. Бегает по Стране Советов. А остановиться – нельзя! «Я был как лошадь, загнанная в мыле, пришпоренная смелым ездоком». Это он – «самый яростный попутчик»? Ах, нет, он сам в это не верит. Ну не может он принять то, что происходит в стране. И не принять – не может. Он «очутился в узком промежутке». В России его любимой происходит нечто страшное. Не верит он в светлое завтра!

Русь его казнят – медленной, жестокой казнью. Как же ему суметь смотреть, просто смотреть на это? Разве он хоть одну женщину на свете любил так, как родину? Казнили бы любимую на его глазах – боли было бы меньше. Он бы всё отдал…

Отчаянное чувство одиночества. Огромного, пустого одиночества. Разве его понимает родная мать? Нет, самым близким людям не нравится, что он поэт. По их мысли – лучше б занял «пост председателя в волисполкоме». Всё, ради чего он живёт, для них ничего не значит. Нелёгкая дорога жизни, пройденная в обретении родного Слова, его заветный путь. Всё – прах для них. Как тут не погрузиться в жуть?! Их радуют только деньги. А за стихи – много ль возьмёшь? Главное – хватит ли сил беспрерывно писать, чтобы платили за строчку по рублю? Дойная коровёнка он для них, тем и дорог. В Батуме теплынь, розы величиной с кулак, а в сердце его – метель в Рязани. Потому что сейчас там вихри стелют белое покрывало снега, стенают и воют. «Как будто сто чертей залезло на чердак». Мысли гибельные, чёрные не дают покоя, тревожат ум страшными картинами собственных похорон. Его хоронят в метель. Он сам, своими руками опускает себе веки, кладёт на них два медных пятака. Он видит это, видит ясно. Всю мрачную обстановку длинного, зимнего деревенского вечера, с тягостным бездельем, сводящим с ума. Когда всё кажется таким безысходным и мистически ужасным, будто в описании Гоголя… «В ушах могильный стук копыт с рыданьем дальних колоколен». Что это? К чему? Он болен…