Ариэль увидела, что налитые глаза Джереми обернулись к нему, и тихо сказала:

— Джон, не надо.

Она подошла к Джереми ближе. Прямо встала рядом. И без страха сказала ему в лицо три самых трудных слова за всю свою жизнь:

— Идемте со мной.

Она подалась вперед — взять его за окровавленную руку и увести прочь от своей семьи.

Он отступил.

Что-то тут не то, подумал он.

Что-то тут совсем все спуталось. Добро и зло, сила и слабость — все перемешалось. Ему казалось, что она должна хныкать и умолять. У него винтовка. У нее ничего. Он этого не понимал. Это противоречило всей его подготовке: невооруженный противник смотрит на винтовку, видит в ней смерть и не впадает перед ней в ужас. А она же слабая. Она слаба, темна, и…

…лжива?

Он почувствовал, что может потерять сознание. Тьма уже близилась. Кровь не только вытекала наружу — она заполняла внутренности. Джереми был пузырем и готов был лопнуть.

«Я убил ребенка, — подумал он. — Это был я. Я совершил убийство. Это был я».

Вот что грызло его уже давно. Вгрызалось и скребло, разъедало и размалывало, как в брюхе зверя. Вот что его изуродовало, что превратило время в длинную полночь, остановившуюся навеки. Вот что въелось ему в кости и свило гнездо в сердце.

И продолжало тюкать как клювом даже сейчас. Не останавливаясь никогда.

Тюк.

Тюк.

Тюк.

Бог наказал его за это убийство — он теперь был уверен. Да, можете считать, что поздно, если хотите, но это Бог заставил его платить. И вот сейчас, когда мир начал медленно поворачиваться вокруг него, когда густел вкус крови во рту, Джереми подумал, что если бы… если бы он только мог рассказать об этом кому-нибудь. Карен, например, и попросить за него молиться. Но она погибла раньше, чем это можно было бы сделать. Рассказать отцу, и чтобы добрая рука легла на плечо, — но нет, это был бы только еще один кулак. Рассказать любому офицеру, или ребятам, или кому-нибудь из врачей в госпитале, где — он надеялся — кто-нибудь как-нибудь в среду спросит его, как он вообще. Кому-нибудь, кому угодно, лишь бы слушали, и сказать то, что больше всего на свете надо было ему сказать. Но, как сказал тот «христианин в действии», этой встречи не было.

А теперь там, где он меньше всего ожидал, человек, от которого можно было ожидать меньше всего, готов его слушать. Из всех людей на земле — эта вот хиппушка. Она стоит перед ним, не боясь винтовки, и он видит, что она настроилась умереть за других, — что еще можно сказать о человеке?

* * *

— Я убил ребенка, — говорит Джереми. Ариэль слушает. — В Ираке. — Слова выходят трудно, будто усаженные шипами. Тяжело их выдавить. — Я плохой человек. Но другие… солдаты… они не все как я. Вы не правы, когда говорите такое. Мы не детей убивать туда ехали. Мы ехали делать свою работу. Они не все как я. — Голос дрожит, свежие слезы потекли по щекам. — Ты слышишь меня?

Она чувствует то, чего он хотел. Глаза у нее испуганные, и он начинает пошатываться. Она сосредоточилась на этом моменте, только на нем, и с усилием, раздвинувшим границы ее силы воли, отложила прочь горе о том, что сделал этот человек.

Она знала. И знала: какая бы сила ни послала его в этот путь, что бы ни привело его сюда, что бы ни обещала ему эта сила, какие бы заявления ни делала, она не сможет дать ему того, что сейчас предложит Ариэль. Это так просто, но так важно, что отсутствие этого сокрушает душу.

— Я слышу тебя, — сказала она.

«Боже мой, — думает Джереми. — Боже мой, Господи Иисусе… я убивал ни в чем не повинных людей».

— Мне жаль, — шепчет он. — Мне очень, очень жаль…

Может, эта группа резко высказалась в беседе с Феликсом Гого. Может быть, ребята ошибочно судили его товарищей-солдат… но в чем лгал сам этот ролик? В чем неточность описания того выбора, который должен делать солдат, и как бы жестко тебя ни готовили, у тебя всего секунды на решение вопросов жизни и смерти? В чем неправда — показать, как тьма может вихрем опуститься на тебя и растерзать тебя в клочья?

«Это я лгал, — думает он. — Я».

И Ганни.

Ганни тоже лжет.

И никого сегодня убивать не надо, думает он. Битва кончена.

* * *

Джереми чувствует, что у него лицо начинает распадаться. Изо лба поднимается извивающийся узел. Джереми поднимает руку, толкает его обратно. Правый глаз начинает вываливаться из орбиты. Он пальцами засовывает глаз на место. Рот раскрывается все шире и шире, челюсть выходит из суставов, но он толкает челюсть на место твердой рукой, и рот закрывается, и легкая рябь и дрожь, пробегающая по глади костей и плоти, затихает и исчезает.

* * *

Он мелко дрожит. Он опускает винтовку, и тогда из-за спины Ариэль Коллиер выходит детская фигурка и держится за край ее испачканной блузки, и лица в тени не видно, но слышен голос:

Пап! Теперь тебе можно домой.

Ганни орет Джереми в ухо, что эта штука врет!

Орет, что это не то, что Джереми думает. Что это обман, что он не должен, не может позволить своим глазам задурить себе мозг. Ты на задании, кретин гребаный!

Но на краткий миг, пока Ганни, визжа и захлебываясь, орет в одно ухо, потом в другое, Джереми Петту дозволено увидеть то, что за стеклом.

Там другие фигуры, на границе солнца и тени. Они стоят посреди щебня, за спиной Ариэль Коллиер, Джона Чарльза, Берк Бонневи и Труитта Аллена. Стоят молча, только смотрят. Но Джереми слышит, как Ганни испускает крик горечи, переходящий в стон боли. Джереми переводит взгляд с хиппушки на барабанщицу, на длинноволосого, на того, что на земле. На маленькую фигурку, у которой в зрачках светятся огоньки, напомнившие Джереми свечи.

— Простите меня, — говорит он им всем, каждому уху, готовому слушать. И пятится, и роняет винтовку.

Он отходит подальше, собраться с мыслями, и начинает медленно и болезненно подниматься на холмик глины и камней. На полпути вынимает из-за пояса сорокапятикалиберный и бросает его тоже и поднимается на вершину холмика, откуда ему открывается простор пустыни, запорошенный коричневым с белыми полосами, под синим небом.

А он идет дальше.

Он знает, что Елисейские поля именно в эту сторону. Он сегодня, впрочем, туда не попадет. Его ждет долгий, долгий путь к…

Он падает. Веса в себе не ощущает, но, кажется, слышит крылья и сухое постукивание когтей, и что-то впивается ему в спину и вгрызается в шею. Он пытается подняться, но не может. Еще раз — и снова неудача. Он чувствует, как раздирают ему кожу, как шумят широкие крылья, молотя воздух над головой.

Может быть, на одной стороне десять тысяч раз по десять тысяч кричат и подпрыгивают, а на другой стороне десять тысяч раз по десять тысяч орут и подбадривают человека на арене, окровавленного, выброшенного и преданного, но дух воина в нем не сломлен.