Терри задумался. Бросил взгляд на красавицу клавиатуру, о существовании которой просто не знал мир. Столько надо сыграть, а времени так мало.

— Переживу, — ответил он.

— Отлично. Это и в самом деле отлично. — Тру кивнул и снова коснулся контуров пистолета в кожаном чехле. Мало толку от него против винтовки, но ничего другого нет. Хотя… — Слушай, ты не охотник? — спросил он Геросимини.

Если он рыбак, может быть…

— Терпеть не могу ружей, — ответил Геросимини. — Еще сильнее, чем Стерео — машин.

— О’кей, я так. Из любопытства. — Тру улыбнулся Ариэль: — Пойду пройдусь. Поблизости. Знаешь, мне же трудно усидеть на месте.

Он отвернулся от своей группы и пошел к входной двери и к дороге, что вела на юг.

На туфлях лежала пыль. Она взметалась с каждым его шагом. Поскрипывали под ногами камешки. Потом мелькнула на земле другая тень. Она догоняла сзади, расстояние сокращалось.

Когда тень догнала и пошла рядом, Кочевник спросил:

— Ты спятил на хрен?

Тру держал пистолет в руке, опущенной вдоль тела, шел быстро по извиву дороги, жаркое солнце светило сбоку в лицо, на спину и на плечо. Кочевник не отставал.

— Тебе бы лучше вернуться, — сказал Тру.

— Ты думаешь, это он там? Думаешь, он за нами следовал и сейчас там сидит и ждет? Но если так, что толку будет, если ты дашь ему себя увидеть? Ты думаешь, подойдешь к нему, предложишь ему сдаться ФБР, и вот оно — время героя? Ага! Не смеши мои тапочки. Он тебе мозги на хрен вышибет раньше, чем ты…

Тру резко остановился и повернулся к нему:

— Я тебе уже говорил, чтобы ты перестал ругаться! — Глаза у него горели. — Для общения это не нужно. Это унизительно, а ты не заслуживаешь унижения. Вылезь из помойки, понятно?

Они смотрели друг на друга в упор, mano-a-mano.[44]

Потом Тру снова зашагал на юг, Кочевник отстал на шаг, но догнал.

— И чем нам поможет, если он тебя застрелит? — был его следующий вопрос. — Если тебя убьют, нам что делать?

— Я только посмотреть. Очень осторожно. Высунуть шею за этот поворот.

— О’кей, ладно. Но если он тебя увидит первым — а судя по тому, что ты о нем рассказывал, так оно и будет, — он тебя уложит, перезарядится и пойдет за нами. Пусть он не знает твоего лица, но он знает, что ты с этой группой. У тебя в руке пистолет… дальше он сообразит. Может, он ехал за нами вчера из клуба и встал достаточно близко, чтобы следить за мотелем. Может, он видел, что «юкон» уехал, и тоже это учел. А может быть — может быть! — его там вообще нет. Но я не стал бы вылезать за поворот и выяснять, потому что эти бл… эти пули летят куда быстрее меня.

Тру продолжал идти. Кочевник заговорил, стараясь убедить:

— Послушай, а если попросить Геросимини выехать на своем грузовике и разведать, как там и что? Если увидит, что кто-то ждет, позвонит по телефону. Позовет на помощь.

— Если Петт там, он знает, что мы у него как на ладони. И вряд ли он кого-нибудь выпустит. Ты хочешь взять на себя ответственность за смерть этого человека?

— Судя по ходу вещей, мы не проживем столько, чтобы быть за что-то ответственными. За что бы то на хрен ни было, — сказал Кочевник, подчеркивая каждое слово.

— Это была большая ошибка, — ответил Тру. — Сюда приезжать. Очень, очень большая ошибка.

— Хочешь сказать, это Терри? Постой! — Кочевник поймал Тру за тенниску, остановил.

Солнце палило яростно. У Тру на лбу блестел пот, и Кочевник тоже чувствовал промокший воротник футболки.

— Не надо дальше, прошу тебя. Пожалуйста, не ходи дальше.

— Джон, я делаю свою дело.

— Ваше дело, мистер менеджер, — протащить нас через это турне. До конца. — Кочевник придвинулся, практически лицо в лицо. — Что бы для этого ни потребовалось. Держать на ходу фургон, находить нам место, где спать, место, где постирать одежду. Следить, чтобы никто едой не отравился, а если на дороге понадобится врач, твое дело это организовать. Изо всех сил поддерживать перепутанную звуковую аппаратуру, добиваться толку от владельцев клубов, которым глубоко на все плевать. Говорить нам, что мы классно выступили, когда мы все знаем, что лажанулись, но в следующий раз зато будет лучше. Проводить турне, друг. И это ежедневная рутина, и это твоя работа. Потому что ты вписался менеджером не меньше, чем агентом ФБР.

Тру со страдальческим лицом не поднимал глаз.

— Джон…

— Я не закончил, — предупредил Кочевник. — Может, твой герой войны вон там за поворотом. Может, его там нет. Видит Бог, надеюсь, что нет. Ты хочешь его спасти, потому что он бывал в суровых боях, которые так его искалечили. Как ты сказал, где никогда не бывали мы. А ты уверен? Ты уверен, что мы никогда не дрались за дело, за которое стоит умирать?

— И что это за дело? Создавать музыку?

Кочевник мотнул головой.

— Быть услышанными, — сказал он.

Они стояли молча. Тени их лежали на земле, с одной стороны был изгиб дороги, с другой — каменная стена, отражавшая раскаты близящейся грозы.

— Проведи наше турне. До конца, — повторил Кочевник.

Тру посмотрел в сторону поворота. Может быть, Петта там нет. А если есть…

— Я постараюсь, — ответил он. — Но если он сидит там с винтовкой и приготовился, то может сегодня кого-нибудь убить. Может быть, не одного. Даже при тонированных стеклах. Из этого фургона мы большой скорости не выжмем, когда на прицепе трейлер. И даже если отцепить его, мало поможет. Петт может стрелять сперва в водителя или по шинам. Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Скажешь остальным, или мне сказать?

— Скажу.

— Геросимини в это втягивать не надо. Он решит, что должен чем-то помочь, и либо подставит себя под пулю, либо будет нам обузой. Я собираюсь гнать на полном газу. Всем прочим придется сложиться в три погибели. Не слишком гениальный план, но другого нет.

— О’кей.

— О’кей, — повторил Тру.

Он стал отступать от изгиба, внимательно на него поглядывая, и Кочевник поступил так же. Отойдя на некоторое расстояние, они повернулись и зашагали к дому — черные лакированные туфли и черные кроссовки равным образом вздымали пыль.

Когда они появились в студии, Терри играл на «Вокс Континенталь» композицию «Белее бледного» группы «Procul Hamm», и Кочевник подумал, что эта красивая песня никогда не звучала так поразительно. Она вызвала у него слезы на глазах; он видел, как Терри вкладывает в нее душу. Геросимини стоял чуть поодаль, закрыв глаза и ощущая любовь.