– И почему же?

– Слишком пошло для него.

– Ужасно, – повторил Ронни.

– Что ж, сынок, ты увяз в них по уши, – сказал Магуайр. Таким голосом мог говорить сам дьявол, да? Точно, дьявол. – Можешь только сжать зубы и терпеть.

– Сжать зубы и терпеть, – загоготал Кретин. – Неплохо, Майк, неплохо.

Ронни посмотрел на Магуайра. Тому было сорок пять, может, пятьдесят, но его лицо казалось таким потрепанным, словно он постарел гораздо раньше. Его обаяние сошло на нет: существо, на которое смотрел Ронни, почти лишилось человеческого облика. Его вспотевший искривленный рот с щетиной вокруг напоминал Ронни бесстыже выставленную задницу одной из журнальных шлюх.

– Все мы здесь – известные преступники, – произнесла задница, – и, если нас снова поймают, нам терять будет нечего.

– Нечего, – повторил Кретин.

– А вот ты, сынок, чистенький работяга. И я бы сказал, что если ты станешь распускать язык насчет этого грязного дельца, то потеряешь свою репутацию честного славного бухгалтера. Рискну даже предположить, что тебя никто после такого на работу не примет. Смекаешь, к чему я веду?

Ронни хотел ударить Магуайра – и ударил, довольно сильно. Задорно клацнули резко сомкнувшиеся зубы, на губах немедленно выступила кровь. Ронни дрался впервые со школьных лет, так что уклониться от неминуемого ответного удара не успел. Магуайр залепил ему так, что окровавленный Ронни упал и скорчился на стопке «Странных женщин». Не успел он подняться, как Кретин пнул его по лицу каблуком, сломав ему нос. Пока Ронни смахивал кровь, Кретин вздернул его на ноги и обхватил, держа для Магуайра, как мишень. Тот сжал в кулак руку с перстнем и следующие пять минут мутузил Ронни, как грушу, начав с паха и медленно поднимаясь все выше.

Как ни странно, эта боль вселила в Ронни надежду: кажется, она исцеляла его горящую от стыда душу лучше строк «Аве Марии». Когда Магуайр закончил избиение и Кретин дал обезображенному Ронни раствориться во тьме, в том не осталось злости – лишь желание продолжить искупление, которое начал Магуайр.

Той ночью Ронни вернулся домой к Бернадетт и соврал ей, что его ограбили на улице. Она так утешала его, что ему было больно ее обманывать, но выбора не оставалось. И в эту, и в следующую ночи он так и не смог заснуть. Он лежал в кровати всего в нескольких дюймах от своей благоверной и пытался понять, что чувствует. В глубине души он знал, что правда так или иначе выплывет. Разумеется, лучше обратиться в полицию, обезопасить себя от обвинений. Но это требовало определенной храбрости, а он ни разу в жизни еще не чувствовал себя трусливее. Так он упирался всю ночь четверга и всю пятницу, пока синяки не пожелтели, а сумятица в душе не улеглась.

А в воскресенье дерьмо попало на вентилятор.

Его лицо было на обложках всех самых низкопробных желтых газетенок, под громким заголовком «Секс-империя Рональда Гласса». В номерах имелись и фотографии – снятые при безобидных обстоятельствах и истолкованные превратно. Вот Гласс от кого-то удирает. Вот стоит с коварным видом. Из-за природной густоты волос казалось, что он плохо выбрит; его короткая прическа была любима многими преступниками. Он щурился из-за близорукости, а щурясь в камеру, был похож на похотливую крысу.

Он стоял у газетного киоска, смотрел на самого себя и понимал, что не за горами его личный Конец света. Он с содроганием читал ужасную ложь, написанную на желтых страницах.

Кто-то – он так и не понял, кто именно, – рассказал всю историю целиком. Про порнографию, бордели, секс-шопы, фильмы. Сотворенный Магуайром тайный мир порока был расписан во всех отвратительных деталях. Вот только имени самого Магуайра не упоминалось. Как и Кретина с Генри. Лишь Гласс, один лишь Гласс – его вина была очевидна. Все было подстроено очень ловко. Растлитель малолетних, Мальчик-с-Пальчик, как прозвали его передовицы, вырос похотливым толстяком.

Было поздно что-либо отрицать. Когда Ронни добрался до дома, Бернадетт уже исчезла, прихватив с собой детей. Кто-то уже сообщил ей новости, вероятно, брызгая слюной в трубку от удовольствия поведать ей всю эту грязь.

Он стоял в кухне, где остался на столе завтрак на всю семью, которому не суждено уже быть съеденным, и плакал. Не слишком долго: у него имелся строго ограниченный запас слез – как раз чтобы завершить этот ритуал. Закончив скорбеть, он сел и, как любой достойный человек, с которым обошлись несправедливо, начал планировать убийство.

Во многом раздобыть пистолет оказалось гораздо сложнее всего остального. Это потребовало осторожного планирования, немного ласковых слов и нехилую сумму наличными. У него ушло полтора дня на подбор нужного оружия и тренировку в стрельбе.

А потом, выбрав время, он приступил к делу.

Генри Б. умер первым. Ронни пристрелил его в обшитой сосной кухне его собственного дома в кипящем жизнью Ислингтоне. Тот сжимал в трехпалой руке чашку свежезаваренного кофе и имел жалкий запуганный видок. Первая пуля попала в бок, продырявила рубашку. Выступила пара капель крови. Гораздо меньше, чем хотелось ожесточившемуся Ронни. Чувствуя себя уже увереннее, он выстрелил снова. Вторая пуля прошила шею – на этот раз ранение было смертельным. Генри Б. рухнул ничком, как комедийный актер немого кино, продолжая сжимать чашку, пока та не коснулась пола. Чашка завертелась в луже кофе и крови – и наконец замерла.

Ронни переступил через тело и выстрелил в третий раз, точно в затылок Генри Б. Вышло почти буднично: быстро и точно. Он без труда выскользнул через заднюю дверь, почти что ликуя от того, как просто все вышло. Словно он загнал в угол и прикончил подвальную крысу – неприятная, но необходимая задача.

Пять минут его била дрожь. Затем его обильно вырвало.

В любом случае, с Генри было покончено. Никаких больше трюков.

Убивать Кретина было куда интереснее. Его время вышло на собачьих бегах: если точнее, он как раз показывал Ронни свой выигрышный билет, когда почувствовал лезвие ножа, входящее все глубже между четвертым и пятым ребрами. Он поверить не мог, что его убивают: на измазанном кондитерской пудрой лице застыло изумление. Он все вертел головой, смотрел на снующих туда-сюда игроков, словно думал, будто один из них в любой момент покажет на него пальцем, рассмеется и скажет, что это все шутка, преждевременный розыгрыш на День рождения.

Но вот Ронни провернул нож в ране (он читал, что это точно приведет к смерти), и Кретин понял, что, несмотря на выигрышный билетик, день у него не задался.

Его тучное тело подхватила и пронесла добрых десять ярдов толпа, пока он не застрял в турникете. Лишь тогда кто-то почувствовал тепло льющей из Кретина крови и закричал.

К тому моменту Ронни уже успел скрыться.

Чувствуя себя немного чище, он, удовлетворенный, вернулся домой. Там побывала Бернадетт – она забрала вещи и любимые украшения. Ему хотелось сказать ей: «Бери все, для меня это не имеет значения», – но она, словно призрак домохозяйки, уже ускользнула прочь. На кухне все еще стоял накрытый к последнему воскресному завтраку стол. В детских мисках оседала на кукурузные хлопья пыль, в воздухе начинал чувствоваться запах прогорклого масла. Ронни высидел вторую половину дня, вечер и предрассветные часы, переваривая новоприобретенную власть над жизнью и смертью. Затем, плюнув на опрятность, лег спать не раздеваясь и провалился в более-менее крепкий сон.