п-позволю! — запнувшись на последней фразе, распоряжается разъяренный.

— Джексон! Не забывайся! — вскрикиваю я против. Он переступил черту, он переступил её на столько, что невозможно выразить словами. Он затронул за живое Даниэля. «Что же будет, Господи…» — Умоляю, перестаньте!

Но он не слышит ничего и поспешно сурово выхаркивает фразу за фразой, сидящих на том месте в глубине души, куда редко проникает человек в присутствии посторонних рядом, сохраняя её неприкосновенность и целостность, воздерживаясь от раскрытия своего мнения:

— И что ты ей можешь дать? Это? — Его испепеляющий взор направлен на оседлавшего коляску. — Ты сам представляешь вашу с ней жизнь? Чем она обернётся? Как ты будешь обеспечивать семью? Мучение для обоих! — с чувством ожесточенной злобы плюет он слова.

Я немею от негодования.

Насупившись, Даниэль, взглянув на свои омертвлённые конечности, молчаливо кивает и смирно произносит:

— В чем-то я с тобой согласен, — он не смеет воспротивиться; в голосе — степень безысходности, берущая меня за душу. — Я отказываюсь от того, чтобы ради меня она привела себя к гибели. Но ты ошибся в одном расчете: я не приказывал ей этого делать. Это только её решение, которого я точно так же, как и ты, не принимаю. — Его подбородок опускается на грудь. Он оставался непоколебим до этого момента; по его телу проступают очертания внутренней боли. Я смотрю на него с невыразимой мукой, чувствуя бессилие…

Кажется, этим минутам нет конца. Джексон показал пример самой настоящей жестокости, чего я не ожидала от него.

Обозлившись, я краем глаза замечаю, как он перехватывает мой взгляд.

Ресницы мои вздрагивают от сдерживаемых слез.

— Подвергнем-ка сомнению твои мысли и спросим чересчур доверчивую душу девушку. — Он снова бросает взгляд на меня. — Это правда?

И все слова куда-то провалились.

— Д-а, — пытаюсь выговорить я.

— Убедился? — с победой вставляет Даниэль, но не с той, которой он гордится и хвастается. — Она свободна. Может ступать за тобой да хоть прямо сейчас.

Во взгляде Джексона — поражение. Его лицо перекосилось. И в такие минуты жизни убитым является не тот, кто покалечен, а тот, чья боль купировалась в душе, принеся убитый вид телу.

— Ка-а-а-к? — продлевает долго истощенный от пыла. — Милана? Как так?

Запас моих слов полностью истощается и лишь слезы, горькие слезы касаются огненных щек, освежая их соленой жидкостью.

— У меня остался только один вопрос к вам двоим. Я видел между вами какие-то особенные отношения, которые до сей поры остаются мне непонятными. Что вас связывает друг с другом?

Требуется твердость характера, чтобы сознаться во всем.

Паника сковывает мой язык. Меня словно жгут языки пламени.

Чувства наши повисли, словно дымка. Скажет ли о них кто-то из нас?

— Что вас связывает друг с другом? — с утончённой досадой он не удерживается от повторения вопроса.

Не предвидя такого, что всё может в такой миг раскрыться самым ужасным способом, истерзанная кардинальными переменами в жизни, я с душераздирающим выражением раскрываю рот, но Джексон уже молвит с сердечной готовностью признаться во всем:

— Её сердце принадлежит мне.

О, будь мне дано взять отставку от жизни, я бы воспользовалась этим и исчезла на этой секунде.

— Довольно абстрактное выражение, которое простой человек по типу меня не понимает. Точнее, пожалуйста.

Надсадный кашель берёт власть надо мной, на секунды оттягивая то, что Джексон уже собирается сказать. Знаками, движениями глаз я призываю его молчать.

— Милана моя…

Как ни дрожат у меня руки, а молчание сдавливает горло, из меня невольно вырывается с тем же порывом кашля:

— Сестра. — Противно слушать, как фальшиво звучат мои слова.

«Какой ущерб я снова наношу своей совести».

Как это вырвалось? Я не успела подумать, как сказала об этом.

Потемнев, упорно не поднимая головы, Джексон случайно рукой касается стены и одним нажатием выключает электричество. Красное зарево, повисшее в окне, отбрасывает на нас пламенные языки свечей, знаменуя решающий момент.

— Да, она мне сестра. — Прекрасно зная его, я закрытыми глазами могу констатировать в его выражениях обман.

И мы оба, после того, как дали путь лживым словам, летающим над нами, стараемся не глядеть друг на друга. Со всех сторон на нас давит безмолвие.

— О! Но, сколько я помню, у неё брат Питер, а не ты, — удивляется Даниэль, отвергая с презрением мысль, при этом загадочно улыбаясь. Он чему-то рад?

— Питер и мне приходится братом, — говорит он и сглатывает слюну; в злостной тишине слышится это действие.

Когда состоялась экскурсия в Королевский дворец, в то время мы взяли паузу с Даниэлем, а значит, узнать, что Питер — брат Джексона, он не мог. Если только Питер ему об этом не доложил, когда они ходили на футбольный стадион, что навряд ли. Да и я, признаваясь ему о существовании своего брата, когда у нас в гостях был Марк, старательно упустила некоторые детали в рассказе.

Даниэль чуть изумляется и добавляет:

— Трудно поверить в это. Питер — пример воспитанности и добродушия. Ты далек от него. — Как бы очередное сравнение его с Питером не привело Джексона в бунт, который, уж точно, позволит ему выложить подноготную. — Однако же почему я об этом узнал сейчас? И вы всё это время разыгрывали подле моей спины спектакль во время встреч?

В его словах такая простота, схожая отчасти с безразличием. Гнев и не проскочил с его уст в прямом выражении.

— Милана, ты не оставишь нас на несколько минут? — Вопрос звучит, как веление.

— Да, любовь моя, оставь нас, — поддакивает Даниэль.

Я без слов покидаю их, запершись в ванной. От их разговора ни доносятся даже обрывки.

Слезы брызгают из глаз. Стоя вплотную к зеркалу, я разглядываю своё осунувшееся лицо с черными кругами под глазами, где испещрены синие ямы, будто акварельной краской. Кажется, горе в душе исторгается из меня наружу. Окованная всеми оборонными средствами внутренней боли, крепко вцепившимися в каждый сантиметр моей кожи, я с великим желанием жажду впрыснуть в себя морфий, чтобы во мне было полное ко всему равнодушие.

Умываюсь теплой водицей; голова невыразимо трещит и проявляется тошнота.

Я не могу отпустить Джексона, но и не могу удерживать… «Лишь его на всем белом свете я люблю». Не в моих силах оставить Даниэля одного. Он много сделал для меня, мамы при прибытии нас в Мадрид, он подарил мне какую-то надежду на жизнь с чистого листа, когда я была погружена в незабвенное отчаяние. Рассчитаться с ним одним добрым словом и выдать всё недосказанное — неблагодарное дело. Он не требовал ничего взамен, когда проявлял такую заботу. Эта мысль наделяет