если не хочешь… я буду вынужден бороться против тебя… Во имя всего того, что нас связывает… Попробуй обрести себя — настоящего Павла Стояна, а не власть имущего… Самого человечного человека…

С т о я н  смотрит налево долгим взглядом, поворачивается и медленно, очень медленно выходит.

В холле Дома приезжих. Никого, кроме  С т о я н а, который сидит в том самом кресле, где сидел Петреску. Лицо он закрыл руками. Медленно поднимает голову. В дверях стоит  Д у м а. Виски у него седые.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Декорация первого действия. Д у м а  и  С т о я н  долго смотрят друг на друга.

Д у м а (улыбается). Держу пари, ты был уверен, что я не приду.

С т о я н. Не стоит. Проиграешь. Здесь были все… Петреску, Ману, Олариу… Мы, как старички, вспомнили прошлое. (Улыбается.) Знаю, товарищ Дума, это неправильно. Надо смотреть только вперед. Но иногда… ох, как бывает иногда трудно заглянуть в прошлое… Как тебе работается с Петреску? Здорово он постарел.

Д у м а. Он, как всегда, сначала чертит гениальные проекты, потом отвергает их…

С т о я н (тихо). Только его никто не сажает за это в тюрьму. Так ты хотел сказать.

Д у м а. Ты страдаешь?..

С т о я н. Да. Ужасно. Я все бы отдал, лишь бы не было того, что было. Но это, как остатки римской дороги, уже высечено в камне. На века. Все остальное стерлось из памяти. Михай, я любил тебя, как сына… которого Марта потеряла, когда была арестована… Если бы он остался жив, я хотел бы, чтобы он походил на тебя… И все-таки, когда мне пришлось уехать отсюда, я тебе завидовал. Не потому, что ты занял мое место. А потому, что у тебя хватило мужества задавать себе вопросы. Любые. Знаешь, о чем я думал… Был такой период, когда мы сами, наша пропаганда старались сгладить противоречия действительности. Украсить представление о собственной жизни. Словно мы стеснялись, что совершили революцию величественную и одновременно жестокую… Почему так произошло, не знаю. Хотя нет — знаю. Мы хотели нарисовать — кому? Самим себе? — вполне благополучную картину: словно мы взяли власть при всеобщем согласии и единодушной поддержке, исключая, конечно, кучку эксплуататоров…

Д у м а. Наше право на власть подтвердила логика истории. Народ пошел за нами, но это вовсе не означало, что он понял всю историческую закономерность… А потом… черт его знает, как это случилось… только некоторые из нас стали пленниками созданного ими ложного представления: «Все должно развиваться от хорошего к лучшему…» Они считали, что отклониться хотя бы частично от этого представления — опасно, что правда обладает взрывной силой и является уделом избранных.

С т о я н (глядит прямо в глава Думе). Михай… а сегодня что ты обо мне думаешь? Только, пожалуйста, не начинай подыскивать слова.

Д у м а. В этом нет необходимости, Павел. Я много думал обо всем. В тюрьме мы тянулись к тебе не потому, что ты был нашим начальником — отвратительное слово! А потому, что от тебя исходила сила… И главное, Павел, — доброта, человечность. Ты был островком человечности посреди всей этой дикости. Я не открылся тебе, но был момент, когда я почувствовал: не выдержу. Ты понял и сказал мне, что я могу признать некоторые факты, о которых сигуранце давно все известно… Но я уже готов был умереть, лишь бы ты не подумал, что я слабый человек.

С т о я н. Я тоже пережил минуту слабости.

Д у м а. А после… Мы понимали друг друга с полуслова… Что я о тебе сейчас думаю. (Просто.) Ты из тех, кого рождает народ в дни тяжелых испытаний…

С т о я н. Ну, это слишком. Не льсти мне.

Д у м а. Это не в моем характере — ты знаешь. У тебя один недостаток, Павел, — ты не умеешь признавать свои ошибки. Ни в шахматах, ни на охоте. Не знаю, хорошо это или плохо, но логика истории такова, что в какой-то момент революции власть концентрируется в руках немногих — здесь не до дискуссий и парламентских дебатов. И иногда случается, что личные человеческие недостатки приобретают пропорции общенациональные, а порой и мировые. Я имею в виду Сталина: у него огромные заслуги перед революцией, и он же нанес ей огромный ущерб. И все дело — в его личных недостатках, на которые Ленин обращал внимание.

С т о я н. Ленин был один…

Д у м а. Неправда! Его сила в том, что он не был один! Действительно, в определенные моменты истории власть сосредоточена в руках немногих… Такова объективная необходимость… историческая, следовательно, диалектическая, а следовательно, преходящая! Ну а потом… некоторые… сочли очень удобным считать себя единственными хранителями истины. Народ надо лишь информировать о принятых решениях… А принимать их — тем, на чьи плечи легла вся тяжесть восстановления страны, совсем не обязательно…

С т о я н. Да это у тебя просто идея-фикс. Вспомни-ка, какой скандал ты мне закатил однажды в период национализации. Мы тогда заперли наших активистов в кабинете, чтобы не разболтали раньше времени, что их хотят назначить директорами фабрик… А ты давай возмущаться: доверяем-де людям тысячи рабочих рук, миллиарды лей, а поверить, что они не сороки какие-то, не можем… Та же самая идея-фикс.

Д у м а. Фикс не фикс, только и сегодня я точно так думаю. Вот Ману, например, считает меня идеалистом… (Смеется.) Нет, не в смысле философской концепции. До этого я еще не докатился.

С т о я н. Кстати, какие у тебя с ним отношения?

Д у м а. Ману — вполне приличный сержант, который в один прекрасный день проснулся офицером. И еще: он убежден в своей непогрешимости.

С т о я н. Модное словечко…

Д у м а. Могу сказать по-другому. Он считает, что его заслуги делают его личностью неприкосновенной, никто не имеет права возразить ему… Но те, кто взвалил на свои плечи всю тяжесть возрождения новой Румынии… считают своим правом знать правду и высказывать правду. А те, кто этого не понимает, не могут занимать руководящие должности… к сожалению, мы об этом подчас забываем… Помнишь, ты любил говорить: «Не пробуй бороться с курением, если у тебя папироса в зубах»…

С т о я н. Смотри-ка — не забыл?

Д у м а. Как видишь. Отлично сказано. И хватит о глобальных жизненных проблемах… И я и ты думаем о них… Мучаемся… Ищем… Бьемся головой о стенку… Да и маленьких проблем — великое множество… Вот тебе пример: сегодня на заседании бюро среди прочих мы обсуждали проблемы общественного транспорта… И вдруг я задумался… когда я последний раз пользовался… трамваем. Году этак в пятидесятом, пятьдесят первом… А очереди? Разве наши жены знают, что такое очереди… Может, потому нас так раздражают жалобы тех, кому еще приходится выстаивать в очереди…

С т о я н (думает о другом). Да-а-а…

Д у м а (серьезно). Знаешь, что сказал Сен-Жюст{100}?

С т о я н (устало). А это еще кто?