вокруг столба, и рыжий Саня, и прокурор, который то ли приходил к маме, то ли не приходил… И они, и гудение, легкое и обыкновенное, лампочки в прихожей, и мамин голос, капающие с ее лица слезы. Всё было горячим, обжигающим, страшным, и всё вдруг превратилось в клубы пыли. И вот Саша уже плыла в этой пыли, в разбитом на тысячи и даже миллионы частиц огромном своем непереносимом горе. Ничего не осталось – только она и оседающие на лоб пылинки разлитого на морозе кипятка. Это Лесобаза на ней оседает. Въедается в кожу, в глаза, в губы. Ее никогда с себя не смоешь, не вытравишь, не сотрешь. Всё останется в Саше. И не надо уже никуда уезжать. Еще вчера был смысл, а сегодня поздно. Еще вчера Саша была Сашей. Она могла уехать в новую квартиру, вырасти и всё забыть. А сейчас не получится. Лесобаза проникла в каждую ранку, во все царапины и заусенцы. Сашу выплеснули сегодня вместе с кипятком на мороз. Хоть куда ее теперь увози, хоть завтра, хоть прямо этой ночью – поздно. Саши больше нет.

Доченька!

– Просыпайся! Просыпайся, солнышко! Ты посмотри, что я тебе принесла.

Бабушка гладила ее по щеке. Казалось, будто гладят утюгом. Щека и всё лицо горели. Саша открыла глаза – да, это бабушка. Она ведь должна была приехать завтра. А мама? Где мама? Ведь они вместе идут утром в училище. Саша хотела повернуть к бабушке голову и не смогла – очень больно. Болело всё тело. Она только посмотрела на бабушку и спросила:

– А мама?.. Мы же хотели с мамой…

Договорить не смогла – во рту сухо. Если бы закончила, проскребла бы себе языком горло.

– Мама? Так на работе мама.

Надо бы сказать бабушке, что они вместе собирались, да только сначала нужно попить.

– Пить хочешь? Попей давай. Попей.

Бабушка тут же подала ей воду в своей кружке, белой, точнее, уже серой от старости, с бледно-голубым узором. Саша выпила воду.

– Еще! – попросила она и наконец повернулась. Яркое солнце за окном не светило, а словно взрезало небо, от него даже стало жарко.

– Пей, пей, голубушка. Столько дней почти не пила.

Столько дней? Саша вопросительно посмотрела.

– Сколько дней? И почему мама без меня ушла, она же обещала?

Бабушка поставила кружку на подлокотник кресла и взяла Сашу за руку.

– Так уж три дня лежишь. Температура сорок, «скорая» два раза приезжала. Я ж приехала, а ты лежишь. Понедельник сегодня. А вы с матерью же на субботу договаривались.

Надо же! А когда она уснула? В пятницу? У них чаепитие было в пятницу. Максимка с тортом, «Любовь с первого взгляда», они с Анькой ушли…

– А как я лежала, баба? Вот просто лежала?

– Ну, не просто. Я ж приехала, а у тебя фелшера. Температура. Они тебя колют, мать уксусом мажет. Потом еще два дня так. Врачи второй раз приехали, а после уж не приезжали, говорят: или в больницу давайте, или сами. Мы сами. Ты ведь, золотце мое, встанешь в туалет, пописаешь, водички глотнешь и падаешь. А как рвало тебя, как рвало! Очнешься, поблюешь над тазиком и опять – бух!

Бабушка замолчала ненадолго. Потом бодро затараторила:

– Тебе бы поесть, лапочка. Я тут кашки сварила. И еды всякой. Я ж приехала и пенсию сразу за два месяца получила.

Саша приподнялась на подушке. Она захотела есть:

– А что еще?

– Так много чего. Фруктов разных, колбасы, сыр, масло, мороженнова всем и конфет. «Школьник», «Буревестник», вафельные. Давай, голубушка, вставай… Вставать надо.

– Я поем и еще полежу. Можно?

– Так третий день лежишь, милочка. Вставай давай, вредно столько лежать. Давай, покушай, расходись, может, и погулять спустимся, а? Солнце-то какое! Надо поправляться – у нас с тобой дело есть.

– Какое дело? – испугалась Саша. Что такого важного сейчас может у них быть?

– Так на обед звать всех. Всех позвать.

– Кого – всех?

– Так кто тут у вас поголоднее бегают. Сашка-то из тридцат шестого, деваха с носом. Вот, ее позовешь, я ж знаю, что голодная. И татарчат этих… Ну как их? На пятом, что ль, живут?

– Каких татарчат? Гулю с Алсушкой?

– Ну да, их. И там еще такая у вас… с редкими зубками, толстая, в зеленых штанах ходит.

Саша долго вспоминала, о ком бабушка говорит.

– Да толстая такая. Вы ж в садике еще были вместе, а потом они уехали куда-то. И приехали. Да из 5-го «Д», ну…

Оксанка Салазкина! Точно! Она с Викой Иващенко в бараке живет. Саша с ней часто играла, когда Оксана вернулась с мамой из Таджикистана. Они туда уехали после садика, а потом вернулись.

– Ну да, она… И эту позовем… Плачет вечно… Ну Настя, Настя… Мать у нее торговала чем-то.

– Настя Быкова?

– Да, Быкова, наверное. Голодная тоже теперь бегат. Я же вижу. Уууу, сколько теперь голодных стало!

– Почему голодных?

Насчет сиплой Саши, конечно, сомнений не было, она всегда голодала. Особенно когда отец напьется и на весь день дверь закроет. Хорошо если мама ей на веревке хлеб спустит. А Гуля с Алсушкой? А Настя Быкова? Почему они голодные?

– Так пахнет от них. Я, кумушка, запах-то этот с войны помню. Когда в кишках урчит каждый день, то изо рта и пахнет.

Саша выпрямилась, свесила ноги с кровати и посмотрела на бабушку округлившимися глазами.

– Чем пахнет?

– Кишками пахнет. Желудком пустым. Ты не знашь, а я знаю, как голод пахнет. Запах голода. Голодные они. Оклемаешься – банкет закатим. Ты вставай давай, голубушка, мы с тобой поедим, искупаю тебя, наряжу, и пойдем гулять. Поправимся и позовем гостей.

– Я не хочу гостей. Мне неудобно. Они же не ходили к нам почти никогда. Вот Алсушка с Гулей точно не ходили.

– Удобно-удобно, еще как удобно. Будем их звать с каждой пенсии.

– Зачем? – всё еще не понимала Саша.

– Как зачем? Пир горой, дым коромыслом. Голодные ж девки бегают. Я же ж вижу. Такие времена настали, нельзя не кормить, ты что? Вставай давай.

– И Колька! И Колька одноглазый, мы ведь его не покормили… Аня не покормила.

Саша соскочила с кровати, хотела побыстрее умыться, поесть и бежать искать Кольку. Только оказалось, что она лежит вся голая.

– Температурила три дня. То холодно тебе, то жарко. Растирали всю, вот и раздетая. Я теперь приготовила халатик. Одевайся. И носки. Баба Тася связала носочки, помнишь? Тепленькие, я на батарее погрела.

Бабушка взяла шерстяные