остыла. Ей ничего не надо, она ничего не хочет, кроме одного – заснуть и не проснуться. Если придется просыпаться снова на Лесобазе, то лучше не проснуться вообще. Она не хочет здесь больше жить. Не хочет ходить одна по густой темноте вонючих коридоров. Не хочет ждать, сжавшись в клубок, маму. И не хочет гулять без Аньки. Анька! Где она? Даже если ее не убили, она Сашу не простит. Да и не пойдешь ведь к ней, не постучишь спокойно, не спросишь: «А Аня выйдет?» Саша так не сможет.

Как же она, оказывается, любила Аньку! И не помнит себя без Аньки. Они всегда были вместе, с самого садика. Саша привыкла к Аньке. Даже когда у той появлялись новые подружки, когда приезжали в гости Метелёвы, Саша, конечно, злилась, переживала, но не думала, что Анька может исчезнуть и настанет жизнь без нее. Не могло быть такой жизни. Ей говорили, что впереди у нее еще семь раз по столько же, сколько она уже прожила. И все эти следующие семьдесят лет надо будет жить без Аньки? Она могла себе представить полет на Луну, а исчезновение Аньки – не могла. Потому что о Луне она часто думала и читала книжки про полеты в космос. Она, в конце концов, знала, что такое Луна. А жизни без Аньки не знала. Никогда.

Слезы понемногу высохли. Наверное, сосуд со слезами иссяк – нечем плакать. Она посмотрела на маму. Та не плакала, а только повторяла одно и то же: «Уедем! Скоро уедем!»

Жизни без этого «уедем» Саша тоже не помнит. Дом обещают сдать почти десять лет. В переезд Саша не верит. Она привыкла, что мама всегда говорит: «Уедем, уедем!» Не может быть, чтобы они уехали. Двухкомнатная квартира на улице Ямской больно похожа на сказку, которую выдумали, чтобы было чем себя приободрять в трудные минуты. Саша много читает. Она не любит детские книжки, а романы для подростков все уже в обеих библиотеках перечитала. В школе они проходили Чехова. Какие-то рассказы. Она взяла в библиотеке «Три сестры». Там говорили: «В Москву! В Москву!» – и никуда не уезжали. Так и они с мамой: когда совсем прижмет, собираются на новую квартиру.

Мама не плачет. Гладит Сашу по спине, рука ее почти не чувствуется, Саша так и сидит в шубе, в шапке.

– Встаем? – ласково спросила мама и вытерла ей слезы.

Да, надо встать. Жарко уже сидеть в одежде. Только в окно посмотреть захотелось, пока еще одета. Саша сняла валенки, поставила их у кровати и босиком побежала на балкон. Открыла сама обе двери, шагнула на ледяной половик. Выглянула. Двор темный, и по самой его кромке, вдоль ив, движется яркое пятно. Саша присмотрелась. Это же прокурор! Такой мощный фонарик на Лесобазе она видела только у него. Ушел, значит, от Норы Ивановны. Саня ему, видите ли, помешал. Вообще-то прокурор похож на хорошего. И Саше еще тогда, два года назад, понравился, у него приличное лицо – так про нормальных людей говорила баба Лиза. Но Саша перестраховывается. Нормальныйто он нормальный, а вон как Саня сидит один по вечерам на морозе. Правда, Саня уже много лет так сидел, она часто видела его во дворе в темень, а папа этот ведь недавно появился. Всё равно правильно поступила. У кого она видела пап-то хороших? Да, у Таньки папа, горку им на зиму заливает. Не пьет. Он Сашу на речке спас, когда она провалилась с ледянкой под лед. У Шуры Ксенофонтова какой хороший папа был, а вот загрызла собака Шуриного братика, мама стала старая-старая, и папа от нее ушел. Нет теперь у Шуры папы, и он ходит вдвоем со своей сумасшедшей мамой на маленьких обмороженных ножках. У Аньки папа. Господи, Анька! Дядя Валя – самый лучший папа, других таких Саша не видела на Лесобазе и вообще нигде. Только два примера – этого мало. Так что пусть прокурор и дальше к Норе своей ходит. Вернее, к кому-нибудь другому. Если Саша его еще раз увидит, попросит больше к Норе Ивановне не ходить или хотя бы не засиживаться там допоздна, чтобы Саня не ждал один во дворе. Вот он, кстати, прокурор, остановился, постоял немного и свернул во двор. Пришел прямо под их окна. Фонарь яркий, как прожектор в цирке, прокурор просто направил его вниз и стоит, как на цирковой арене. Закурил. Голова только в темноте. Смотрит, наверное, на их окно. Иди-ка ты отсюда, прокурор, не надо нам тебя…

Она ушла с балкона. Мама приперла входную дверь табуретом. После прошлого раза, когда к ним ломился ночью пьяный, дядя Толя прибил им в прихожей брусочек. Очень удобно, можно ставить табурет и упирать ножки в этот брусок. Конечно, поначалу всё время на него наступали, но если им снова будут дверь выносить, табурет поможет.

Интересно, приходил всё же прокурор к ним или нет? Неужели такая хорошая память, что за два года их дверь не забыл? Мама разогревает еду. Гречка с куриной печенью, с работы принесла в банке, в столовой давали. Вкусно. Саша думала, что после этого ужасного вечера она никогда уже не сможет успокоиться. Не сможет есть, пить, смотреть телевизор, выглядывать в окно. А теперь захотела. Она очень любила еду из столовой. И они молча ели, Саша даже не помыла руки. Мама ни о чем больше не спрашивала. Смотрела только на нее. А Саша всё пыталась угадать: приходил прокурор или нет?

Поев, она легла прямо в одежде. Только теплые штаны сняла и бросила смятыми под кресло. Повернулась к стенке. Мама выключила свет в комнате, зажгла в коридоре лампу и села рядом. Положила руку Саше на спину, погладила. Так ничего и не сказала. А что говорить? Откуда маме-то знать, как теперь жить без Аньки?

– Завтра со мной в училище пойдешь… со мной пойдешь, – услышала она сквозь сон. Кажется, мама плакала. Голос ее не дрожал, а будто метался беспомощно где-то между потолком и полом. Всё расплывалось, звуки сливались воедино и рассыпались на тысячи пылинок. Как если бы вылили сейчас на крутом морозе ведро кипятка и тут же он, жгучий, страшный, опасный, превратился в пыль. Они играли так зимой: обжигаясь паром, тащили на балкон кастрюлю и лили кипяток с восьмого этажа – он тут же делался пылью. Вот так вокруг Саши сейчас всё превратилось в пыль. И страх, и милиционеры в фуражках, и Анька, скользящая в сапогах