называет мою прозу: безумно-трудной <над строкой: (Прекрасная проза, но безумно трудная)>, когда она для годовалых детей.

— Скоро пришлю тебе летние фотографии, посмотришь — передашь Асе. (Ты ведь всё жжешь: не хочу, чтобы Мура сожгли.) Вообще, давай переписываться — спокойно. А из-за тебя я разошлась с человеком, который меня любил весь прошлый год и во всем помогал[1399]. Помнишь, ты с внезапной мужской подозрительностью (нюхом!) — А кто этот человек? — Это шофер, русский. — Я знаю, что русский. Но вообще — кто? — Это мой сосед, с Юга России… <над строкой: семья>

В тот же вечер (ночь) — он всегда у меня что-нибудь чинил, и свободен был только от 12 ночи — А Вы Пастернака давно знаете? — Это самый мой близкий человек.

Вслух — не посмел, в письме поставил на вид, я — рассмеялась <вариант: задохнулась от негодующего смеха> — Как? Я — перед Вами отчитыв<аться>. Я, из-за каких-то соображений, должна скрывать, что Б<орис> П<астернак> мой самый близкий человек (Он думал, что самый близкий он!) Словом — разошлись (я только и умею!). Перестал писать и после моего приезда ни разу не пришел. И не придет. А я — очень рада. П<отому> ч<то> еще раз защитила невидимое от видимого и еще раз — всё проиграла. (Ибо ты же меня первый будешь укорять за жёсткость)

Образец взрывчатой силы вещества поэта. Бровью не повел, дыхание затаил — и уже обрушился свод. Вот видишь, Борис, ты на меня и не посмотрел, а от твоего непосмотрения я потеряла человека.

_____

Про отъезд (приезд) я ничего не знаю[1400]. <Над строкой: Очевидно — Москва.> Поеду — механически, пассивно, волей вещей. Про твой приезд? Тебе нужно приехать с женой, иначе ты истерзаешься. Приехать, чтобы пожить, чтобы не быть новинкой <над строкой: никуда не ходить>, чтобы на тебя не ходили. Просторно — приехать, с <пропуск одного слова> (м<ожет> б<ыть> стол не столь широк[1401] — ах, Борис, Борис). Совсем и ни в чем не считаясь со мной: наша повесть — кончена. (Думаю и надеюсь, что мне никогда уже от тебя не будет больно. Те слёзы (а ты думал п<отому> ч<то> не хочу ехать) были — последние. Это были слёзы очевидности: очи видели невозможность и сами плакали. Теперь — не бойся после того, что ты сделал с отцом и матерью ты уже мне никогда ничего не сможешь сделать. Это (нынче, в письме: проехал мимо…) был мой последний, сокрушительный удар от тебя ибо я сразу подумала — и вовсе не косвенный, а самый прямой, ибо я сразу подумала: если так поступил Б<орис> П<астернак>, лирический поэт, то чего же мне ждать от Мура? Удара в лицо? (Хотя неизвестно — что легче…)

Твоя мать, если тебя простит, та самая мать из средневекового стихотворения — помнишь, <над строкой: он бежал и сердце выпало> сердце упало из рук, и он о него споткнулся. «Et voil* que le coeur lui dit: T’es-tu fait mal, mon petit?»[1402].

_____

Ну*, живи. Будь здоров. Меньше думай о себе.

Але и С<ереже> я передала, тебя вспоминаю! с большой нежностью и желают — как я — здоровья, писанья, покоя.

Увидишь Тихонова — мой сердечный привет <вариант: поклонись>.

_____

Я тогда принесла твоему сыну глобус-чинилку, и всё время держала <вариант: нащупывала> в сумке, а ты всё говорил про ненависть к вещам — и я так и не решилась дать. А тебе — старинного Бальзака. Ты не знаешь всей бездны моей робости.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4 (с купюрами; публ. А.С. Эфрон). С. 197–198. СС-6. С. 276–278. Печ. полностью по кн.: Души начинают видеть. С. 558–562.

81-35. В.Ф. Ходасевичу

<Начало ноября 1935 г.>[1403]

Наоборот, я о Вас всегда с большой любовью говорю и думаю (у меня — это одно). Так, этим летом — с русским немцем, филологом Унбегауном, с которым <над этим словом: которого> я очень хочу, автором большого труда о русском языке XVII века[1404]. И — оцените наглость! — даже обещала ему его с Вами познакомить.

И, помимо Унбегауна, всегда, во всем стихотворческом, лирическом, поэтовом (попранном, конечно) оборачиваясь на Вас за подтверждением, п<отому> ч<то> кроме Вас и тверда-засевшего Бальмонта, а здесь поэтов — никого, а оборачиваться на Бальмонта, — пожалуй, сам сядешь.

И когда Струве восторженно стал рассказывать мне Вашу статью о Поплавском[1405], я ему все подсказывала, потому что, поняла, что это — защита лирического поэта вообще и еще больше — обвинение его всегдашнему убийце — обществу. (Струве мне обещал этот фельетон у Вас для меня по телефону выпросить и, конечно, ничего не сделал, п<отому> ч<то> у него такая же короткая память, как у обезьян, которых я недавно в Toussaint[1406] (!) наблюдала в огромном количестве в Parc de Vincennes[1407] и от которых у меня потом до вечера болела голова — и тошнило. (Да. Простите за грубую игру слов: это было не Toussaint, а Toussinge[1408].)

Ну*, вот.

Свидание. Так как я живу замурованная — уже нечаянная игра слов: у меня сын — Мур — (и разваленный дом) то есть в непрерывном состоянии сторожа разваленного дома — и меня никто не заменяет — то я с большим трудом отпросилась у своих на <зачеркнуто: пятницу> какой-нибудь вечер и мне дали эту пятницу <пропуск слова> * prendre ou * laisser[1409]. Лучше * prendre, потому что, Бог знает, когда еще такое счастье выпадет. Честное слово, я за целый месяц как приехала отлучилась одна из дому вечером тот раз. Была Алей отпущена только раз <зачеркнуто: не потому что я хочу сидеть дома>. Ко мне дома у них отношение как к старой кляче: есть стойло — и ладно. Но это уже и семейная хроника…

Итак, хотите пятницу?[1410] Я у Вас в 9 часов. Если да — не отвечайте.

_____

Господи, про свое то чтение я Вас[1411].

Вы конечно не могли всерьез подумать, что я могу на Вас сердиться — мы за что бы то ни было — мы уже из этих детских игр выросли. Убейте завтра, честное слово — оправдаю, потому что, Вы поэт. Про тот свой вечер я и думать забыла: начинаю думать про очередной[1412], но это раз — стихи, сплошь — стихи: первых