для деятеля — уже и сейчас умен. Читает и рисует — неподвижно — часами, с тем самым умным чешским лбом. На лоб — вся надежда.

Менее всего развит — душевно: не знает тоски, совсем не понимает

Лоб — сердце — и потом уже — душа: «нормальная» душа десятилетнего ребенка, т. е. — зачаток. (К сердцу — отношу любовь к родителям жалость к животным, все элементарное. — К душе — все беспричинное болевое.)

Художественен. Отмечает красивое — в природе и везде. Но — не пронзён. (Пронзён = душа. Ибо душа = боль + всё другое.)

Меня любит как свою вещь. И уже — понемножку — начинает ценить. Часто и даже почти всегда — защищает. Видит мое унижение.

_____

О себе: так как выгребаю и топлю три печки, стираю на троих — всё, хожу на рынок, готовлю, мо*ю посуду и т. д. — прислуга за всё и на всех — пишу мало, урывками, последнее время — стихи. Весной будет легче: отпадет весь уголь и вся зола. (Я бы и золу любила — и все — да и любила: в Советской России — и в Чехии — и в сказках — если бы меня на нее не обрекали, если бы рядом со мной не зевала, не потягивалась, не хихикала и не красовалась — та*, старшая сестра из сказки, которая — на бал[1435]. (Я сейчас вспомнила расхождение Ж<орж> Занд и Шопена — из-за дочери Ж<орж> Занд, с нарядным именем — Solange[1436] — Шопен считал, что Ж<орж> Занд холодно к ней относится (NB! девушка была — как лед). Другие же биографы Ж<орж> Занд предполагают, что она хотела Шопена у матери — отбить: не любя, конечно — из спорта: утвердить власть. Так или иначе Ж<орж> Занд и Шопен, Ж<орж> Занд и «Solange» — разошлись, и не сошлись уже — никогда. Если бы меня любил — скажем, по старой памяти — Борис Пастернак — Аля всегда была бы у него права, а я виновата: ибо ей 20 лет. И кончилось бы так же.

Вот Вам, дорогая Анна Антоновна — пример: образец.

Я — годы — дружу с Верой Буниной, урожденной Муромцевой, бывшей подругой моей Halbschwester[1437] Валерии[1438], ученицы, по истории искусств, моего отца, — счастливейшие дни своей жизни проведшей в нашем доме в Трехпрудном — Вы, наверное, о нем читали. Познакомилась и подружилась я с ней — здесь. Она мне написала, я отозвалась — и пошло, и продолжается, и никогда не кончится — ибо тут нечему кончаться: всё — вечное[1439].

Вы, м<ожет> б<ыть>, знаете, что у Бунина — лет 10 как молодая любовь (приемная дочь? роман? — любовь) — бывшая пражская студентка, Галина Кузнецова[1440]. Живет с ними, ездила с ними в Швецию, ихняя. Вера стерпела — и приняла. Все ее судят, я — восхищаюсь: Бунин без нее, Веры, не может, значит — осталась: поступила, как мать.

С Галиной я — вежлива.

С Буниным у нас дружественные отношения[1441], без близости: прихожу к Вере.

— Ну, вот. —

Недавно, на моем вечере стихов[1442], Бунин у кассы познакомился с Алей, не зная, что моя дочь. — «Милая барышня» — и так пробеседовал, прошутил с ней мин<ут> 10. В антракте — опять к ней. Тут — выяснилось. Всю вторую часть в залу не входил, сидел с ней у кассы. Тут же пригласил ее к себе — на завтра — обедать.

Весь обед (по ее отрывочным, торжествующим рассказам) был занят ею одной, провожал до лифта (этого с ним не бывает) и — как выяснилось только сегодня, накануне) — пригласил ее на следующее воскресенье в кинематограф.

Ему — 67 лет, ей 22, т. е. втрое.

Что*? Душа*? («Милая барышня»…) Ум? — Нет, двадцать лет.

И вот я постепенно начинаю понимать: прозревать. Я всю жизнь была — душою. И в двадцать лет. И — в два. Я была красивее Али. Но если бы мне большой писатель сказал: — «Милая барышня…», я бы и в 15 лет ответила: отметила: Меня зовут — Марина — (и, подумав:) — Ивановна.

(Bin weder Fr*ulein, weder sch*n — kann imgeleitet nach Hause gehen![1443]) Потому меня не любили. (Так — мало! Так — вяло!) По-мужски — не любили. Даже — тогда (Ду*хи любили, души — любили: поэты, одинокие старики, собаки, чудаки…)

Забыла прибавить, что сейчас Кузнецова в отъезде, кажется где-то лечится… а м<ожет> б<ыть> — другое: устала. Словом, ее в доме давно нет. И Аля это знает.

Поэтому я и говорю: ни малейшего собственного достоинства. Ей — лестно. И — особенно-лестно: уязвить меня, которую Бунин никогда не приглашал. Завтра (воскресенье, 29-го) у нас гости — фавьерские друзья Унбегауны и Замятины[1444], он и она. И Аля, в последнюю минуту: — А я у Буниных. Мы с ним сговорились в кинематограф. — Почему раньше не сказала? — Говорила. — В первый раз слышу, иначе бы не звала всех на 29-ое. — Значит, Вы плохо слышите.

Это — русалка: и лед души, и лед глаз, и вечный хохот, и желание заиграть. Она никого не любит.

_____

Кончаю. Стемнело. Бегу на почту опускать — хочу (хоть письмо и невеселое!), чтобы получили к Новому Году. (А м<ожет> б<ыть> лучше — еще в этом? ибо нового в письме — ничего. «Es ist eine alte Geschichte»…[1445])

Целую Вас, помню, очень жду весточки.

Дай Вам Бог в Новом Году — того же, что и мне: душевного покоя. Лучше — не знаю ничего.

_____

                                       МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 131-132 (с купюрами). СС-6. С. 430–431. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 237–242. С уточнениями по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 280–283.

1936

1-36. Е.И. Унбегаун

Vanves (Seine)

65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin

6-го января 1936 г. F*te des Rois-Ephiphanie[1446].

                         Дорогая Елена Ивановна,

Не могла быть никак, и очень жалею, потому что — говорят — было замечательно[1447]. Жажду Вас увидеть, чтобы услышать именно от