бешеным, больным. Правильно выгнали.

Людвиг прислоняется лбом к стеклу и жмурится; он даже не понимает, не забывает ли дышать. Ладони тоже касаются стекла – оно чуть дребезжит. От ветра? Он открывает глаза. Ветви действительно беснуются, потрясая уже немолодой листвой, словно брюзжащие старики – кулаками.

– Я все еще вижу и чувствую. А моя сила – смерть.

Он сознает, что именно сказал, только по движению губ в отражении. Ни звука. Он ударяет по стеклу кулаками, раз, второй, третий, и дребезжание усиливается, поднимаясь до обиженного надсадного звона. О, если бы было можно его услышать… хотя бы его, хотя бы!

– Моя сила – смерть, – повторяет он. – Смерть, смерть!

Удары, один сокрушительнее другого, сыплются и сыплются – как только никто не прибежал? Стекло дрожит, шатается, уже недалеко от того, чтобы наконец треснуть – и помочь осуществить то, что пульсирует в висках, пульсирует таким жаром, что, кажется, достаточно будет одного надреза. И кровь хлынет, и вытечет вся, и затопит комнатушку, похожую на уютную, чистую крысоловку. Но Людвигу не страшно, окончательно, бесповоротно не страшно. Все яснее он понимает, что, в отличие от своего учителя, от солнца, горящего в далекой Вене, не остановится. Не стал драконом – значит, станет никем.

Он не знает, кричит ли, бросаясь на раму грудью, раз, другой, снова. Наверное, нет, раз никто по-прежнему не бежит; наверное, нет, раз в связках ни тени боли.

– Моя сила… – шепчет он, и стекло разлетается, быстро и безмолвно, уже не от удара, а от почти ласкового прикосновения трясущихся пальцев.

На пол падает длинный осколок, играющий алмазной россыпью дождя. Остается наклониться. Поднять его. И покрепче сжать, как сжимал он несчастную розу, той же изувеченной рукой. Людвиг выпрямляется, тяжело сглатывает, смотрит на улицу, где продолжают молча бесноваться, стонать и корчиться деревья. Дождь, лишившись преграды, хлещет по лицу; ветер рвет волосы, небо наползает темными клочьями. Все – там, за крысоловкой, и здесь, в ней самой, – ждет. Подталкивает. Быстрее пульсирует рвущаяся на волю кровь, дрожит стекло. И все же…

«Ван Свитен считал вас святым».

«Пожалуйста, переживите меня».

«Ежей любят за иголки».

«Я любил тебя до слепоты».

«Революционеров много, а ты один».

Дождь шумит, словно река. По реке плывут рыбы. Наблюдая за ними, грязный пес, запертый в крысоловку, хочет одного – свернуться на полу, взвыть в последний раз и издохнуть. Он не был сторожевым и потому никого ни от чего не уберег. Он не был бойцовым и потому не одержал ни одной великой победы. Он был никаким, он очень долго вообще жаждал одного – стать породистым, думая, что именно это дает любовь. В него тыкали пальцем, на него подозрительно щурились, – а он терпел. Сорвался, лишь услышав о себе простое беспощадное «Бешеный». Бешеный ли? Почему тогда столько рук трепало его без страха, почему все остались неукушенными? И… что будет с теми, кто еще цел, без пса?

Осколок снова падает из разжавшихся пальцев. Людвиг делает шаг и топчет его в крошку.

– Моя сила – ты, – шепчет он в пустоту. – И за это я тебя люблю.

Небо вспарывает длинная, ветвистая золотисто-голубая молния, и деревья застывают, скованные ее колдовством. Людвиг резко, будто ужаленный пулей, разворачивается.

Безымянная в дверях, но совсем непохожа на себя.

Раскат грома. Рваным движением трясущиеся пальцы – белые голые кости – откидывают вуалетку. Вторая молния рассекает небо, и вместо лица у Безымянной – череп, и пол комнаты – бездна, где смеются, мерцая алыми глазницами, другие черепа.

«Беги, пока можешь!» – визжат то ли они, то ли голоса в голове.

– Ты, – повторяет Людвиг.

Молния гаснет. Лицо Безымянной свежо и прекрасно, но бледно и полно горя.

– Ты, – эхом вторит она, но не продолжает.

Людвиг молча глядит на нее и в ту минуту наконец принимает все. И то, что знает ее имя, и подлинную загадку ее явления, и то, что филигранная простота первого не может быть едина с неотвратимостью второго. Ее судьбу, свою судьбу, и пусть все непроглядно, безнадежно, как слова Сальери в мертвом доме во чреве оккупации, страха нет. Пусть так, пусть. Руки безвольно падают. И снова начинают дрожать.

Мраморное лицо ее не увяло, вся она кажется даже точенее и величественнее, чем раньше. Белокурые волосы волнами падают на плечи; горло закрывает высокий черный ворот. Она молода. В прошлую встречу она будто немного приблизилась к возрасту Людвига, а теперь снова видится юной. Или Людвиг просто забыл ее лик?

– Ты за мной? – шепчет он. – За то, что я вмешался?

Она подходит в несколько шагов, и в воздухе явственно слышится хруст осколков под ее подошвами. Дождь и гром по-прежнему для Людвига немы, но поступь и дыхание Безымянной – нет. Как и слова:

– Нет, я… к тебе. И больше я не уйду. Спасибо.

Людвиг сам делает шаг, и они оказываются вплотную. Когда небо вспыхивает молнией в третий раз, Безымянная сама приникает к его губам.

С поцелуем возвращаются звуки бушующего мира, но Людвиг почти не осознает этого. Слух теряет смысл, как и зрение: он закрывает глаза. Всегда боявшийся прикоснуться по-настоящему, до сих пор стыдящийся поступка трехлетней давности, он наконец поднимает руки и обнимает ее за плечи, и вторая кисть его замирает на худых лопатках. Робко. Нежно. Она не вырывается, льнет теснее, теснее, сама пытается удержать: не может не видеть, что он вот-вот упадет замертво. Черная одежда ее пропитывается его кровью. Боли нет.

Им нужно объясниться, но разве это не объяснение? И пусть они говорят одновременно, и их слова, дыхание, движения сливаются в одно, общее с дождем и ветром, со стеклом на полу и городом за окнами, с тем, что уже сбылось, и с тем, чего пока не случилось. Это, а точнее, бледно похожие мгновения он видел иногда в стыдных предутренних снах, и там казалось, что под ладонями ни тепла, ни холода – так можно обнимать туман или солнечный луч. Но здесь, наяву, все живое. Он прикасается к настоящим, не эфемерным волосам, зарываясь в них пальцами, а тонкие руки цепляются за его шейный платок. Глубокое, низкое, насквозь земное желание не дает остановиться, помедлить, спросить. Людвиг, расстегнув на ее воротнике одну серебряную пуговицу, просто целует бледную шею, опускает другую руку к тяжелому подолу, сжимает мягкий бархат. Она отступает, увлекая его за собой. Дальше от стекла и бури, хотя ветер по-прежнему с легкостью забирается в