Чарльз Диккенс. Фотография. 1860-е

8. Научный и социальный материализм неизбежно вызвали реакцию против себя. Таким образом, царствование породило свои романтические волны — то религиозные, то литературные. В религии продолжал распространяться методизм, но не только: духовенство самоотверженно предприняло евангелизацию новых промышленных городов. Оксфордское движение, возникшее около 1833 г., пыталось придать англиканской религии историко-поэтическое очарование католицизма. Самый известный из его адептов, Ньюмен, в конце концов обратился в католичество и ближе к концу жизни стал кардиналом. Карлейль повел протестантское наступление против утилитаризма и показал, что «не Манчестер становился богаче, как полагали люди того времени, но всего лишь некоторые наименее симпатичные жители Манчестера». Рёскин вел свою борьбу против уродств индустриализации и породил прерафаэлитов, а некоторые из них основали вместе с Уильямом Моррисом эстетический социализм. Наконец, Диккенс, который сам по себе был наиболее грандиозной штормовой волной, желал научить англичан своего времени истинному великодушию, лежащему в основе воображения, и сделал ради этого больше, чем все, вместе взятые, профессиональные филантропы. Но и Диккенсу, чтобы публика приняла его реализм, приходилось смягчать свои повествования юмором, сентиментализмом и приделывать к этим трагическим историям счастливые эпилоги. Ибо таким был викторианский компромисс.

1. Реформа 1832 г. удовлетворила мелкую буржуазию, но не дала народным массам никаких средств для выражения их чаяний. Неистовые кампании чартистов показали, что ситуация продолжала оставаться опасной. Правда, чартистское клокотание утонуло в волне благополучия, наступившего после 1850 г.; однако благоразумные не забывали, что волнения могли возродиться, и на этот случай было бы желательно иметь какой-нибудь предохранительный клапан. Однако новые господа той части населения, что была наделена политическими правами (которая, впрочем, поддерживала у власти своих прежних господ), не испытывали никакого желания расширять электорат; однако самые прозорливые государственные деятели обеих партий — Гладстон у либералов, Дизраэли у консерваторов — полагали, что спасение именно в этом. Каждый из них желал почестей и политических выгод от новой реформы. «Панч» в 1852 г. опубликовал рисунок, изображавший спящего льва, которого политики пытались разбудить, тыкая в него раскаленными докрасна железными прутьями. На каждом пруте было написано слово Реформа. Но какая реформа? То правительство тори предлагало наделить правом голоса всякого избирателя, который платит более 10 фунтов за жилье, а вигская оппозиция кричала, что это срам и что здравый предел прав человека — это 8 фунтов. То вигский парламент предлагал 7 фунтов, а Дерби, устами своего пророка Дизраэли, утверждал, что это значит подвергнуть Англию всем опасностям демагогии. Реальный же вопрос состоял в том, чтобы понять: к какой из двух больших партий будут благоволить новые избиратели? Но Гладстон с возмущением говорил о тех, кто обращается за справкой к статистическим данным о выборах и оценивает народные силы как силы вторгнувшегося врага. «А ведь люди, о которых идет речь в этих заметках, — наши братья, такие же христиане, как и мы, наша собственная плоть и кровь». На что один тори спросил его, почему наша плоть и кровь перестает быть таковой при 7 фунтах за жилье.

Изумительное благодушие героевполитического сезона: Гладстон и Дизраэли. Карикатура Джона Тенниела из журнала «Панч». 1869

2. Три десятка вигов, враждебных всякому новому движению по пути к демократии, отказались в 1866 г. принять реформы Гладстона. Их окрестили «адолламитами» потому, что когда царь Давид «убежал в пещеру Адолламскую… собрались к нему все притесненные и все должники и все огорченные душею, и сделался он начальником над ними…»[51] Дерби и Дизраэли при пассивной поддержке «адолламитов» опрокинули Рассела и Гладстона и, оказавшись у власти в меньшинстве, попытались сделать из Консервативной партии современную партию, уже не враждебную любому изменению, как прежняя партия тори, но при этом приверженную старинным английским институтам (таким как монархия, палата лордов, Англиканская церковь) и способную улучшить их, если того потребуют новые обстоятельства. Усилия Дизраэли по «воспитанию своей партии» удались, и Консервативная партия обязана ему своей второй и долгой молодостью. Напоминая аристократии, что ее традиционная обязанность состоит отнюдь не в том, чтобы сдерживать народ, но в том, чтобы вести его за собой, он позволил семействам, так долго правившим Англией, и дальше играть свою роль в изменившемся обществе. Уступая либералам во второстепенных пунктах, он провел через палату общин новую избирательную реформу — реформу 1867 г. Согласно ей право голоса зависело, как и в 1832 г., от владения домом или от размера платы за жилье, но теперь величина суммы уменьшилась, особенно в небольших городках, и результатом реформы стало добавление к корпусу избирателей более 1 млн голосов, и при этом почти все они принадлежали городским рабочим. Какова была политическая позиция новых избирателей? Она была непредсказуема, да и сам Дерби соглашался с тем, что новый закон будет «прыжком в темноту». Но он был горд тем, что отнял у вигов одну из их излюбленных тем и, как и Дизраэли, доверился здравому смыслу английских рабочих. Позже консерваторам не пришлось жалеть об этом жесте, но первые выборы, последовавшие за реформой (1868), стали победой либералов.

Бенджамин Дизраэли в 1878 г.

3. Вскоре после голосования за реформу больной Дерби уступил лидерство в Консервативной партии Дизраэли. Примерно в то же время Гладстон стал безусловным вождем Либеральной партии, и оба человека, всегда противостоявшие друг другу, вступили в прямой конфликт. Борьба Дизраэли и Гладстона, помимо своего человеческого интереса, имеет и образцово-показательную ценность, потому что иллюстрирует важность для успеха парламентского строя некоего драматического очарования. Если реальные возмущения граждан страны пришлось заменить «революциями» в палате, требовалось еще, чтобы сами эти ораторские поединки были благородным зрелищем. Благодаря очень разным, но одинаково восхитительным талантам Гладстона и Дизраэли их парламентские прения в Вестминстере на целых двадцать лет превратились в битвы титанов. Друг другу тут противостояли две философии, два умонастроения. С одной стороны, степенность, серьезность, сознательное достоинство, с другой — блеск, остроумие и ничуть не менее живая вера, чем у Гладстона, но скрытая под напускным легкомыслием. Гладстон верил в правление посредством народа, хотел получать от народа наказы и говорил про себя, что готов ко всем реформам, которые пожелает народ, пусть даже они посягают на самые древние традиции Англии. Дизраэли верил в правление ради народа, в необходимость крепить основы страны и принимал реформы только в той мере, в какой они уважали некоторые главные установления, связанные с неизменными чертами человеческой природы. Обе эти позиции прекрасно символизируют два образа: Гладстон, самолично рубивший деревья в Ховардене (Hawarden), и Дизраэли, запрещавший срубить в Хагендене (Hughenden) хоть одно дерево.