– Какое там начальство?! – Турайкин был хмурый, взгляд мутный.

– Ну как же? – Белов не мог придумать, что еще спросить. Малыш плакал, его было слышно.

– Вы, товарищ Белов, мне не верите, потому что молоды еще, а они ведь враги. Самые настоящие. Эти «лесные братья» детей коммунистов пытают на глазах матерей… гвоздями прибивают! Грудных! Хуже бандеровцев они… Девочек молоденьких по кругу пускали. Фашисты – одно слово! – Турайкин зыркнул в сторону громко уже веселящихся стрелков и угрюмо отвернулся. Сплюнул за борт. – Как тут без дисциплины?! Видели, их сколько! Вот и охраны теперь не будет, топором зарубят и в Енисей…

– У вас, что же, и жена, и дети где-то? – ребенок под ними замолчал.

– И жена, и дети… двое. Я тут восьмой год уже… А всё – на работу опоздал на полчаса! – он сурово посмотрел на Белова и направился к пьющим.

В Сопкарге даже не заводили концов, всех четверых на руках вынесли и сложили кучкой на их же вещмешки. Карабины рядом пристроили, чемодан, с надписями по-литовски и пустую флягу. На причале никого не было. «Полярный» сдавал назад, пушистая серая лайка, обследовавшая берег, взбежала на деревянную пристань, принюхалась издали к бездыханной куче и, испуганная запахом, бросилась прочь.

В Дорофеевском забрали груженую баржу и пошли в Дудинку. У Сан Саныча была ночная вахта, он сразу после ужина лег спать, но не спалось. Лежал и чувствовал, как тяжелеет его жизнь. Надвигающаяся зима, шуга, опасность зазимовать на полпути к Игарке, да, наверное, и усталость от долгой навигации… Главной же причиной была Николь. Сан Саныч очень ясно это понимал и от этой мысли еще больше любил ее. Она многое меняла в нем, он сам себе теперь казался старше и умнее. Он вспоминал их жизнь и чувствовал, как иногда Николь становилась его глазами, а иногда и волей. Хрупкая девушка… его женщина. Она намного больше понимала в этой жизни, и от этого его собственная жизнь выглядела куда сложнее, чем раньше, но он был счастлив. Улыбался в темноте каюты. Даже сел, думая пойти помочь ей домыть посуду, но удержался и снова лег. Николь категорически запрещала ему заходить на кухню.

А она мыла посуду и думала о нем. О том, как он забрал Лайму и, вообще, как все хорошо получилось с бригадой на Сарихе. И тоже чувствовала огромность счастья, свалившегося на нее. Она гордилась Сан Санычем, он был красивый и смелый человек. Таких за девять лет жизни в России она встретила немного.

Вспомнила ночной сон, он был очень реальный и такой беззаботный, что она целый день к нему возвращалась… Они с Сан Санычем в Бретани, на скалках тихого морского залива. Светит нежаркое солнце, чайки кричат что-то возбужденно, пахнет отливом. Она лежит головой у него на коленях и рассказывает про Францию, а он все выспрашивает и пытается сравнить это с Россией, они спорят, смеются и целуются. Чайки парят над ними, а море такое тихое, что кажется, оно спит, пригревшись на солнце. И мама зовет их обедать, просит сходить в подвал за вином…

О чем-то таком она и мечтала все это лето. Сан Саныч разбередил в ней надежды, и она снова стала тосковать о Франции, бродила мысленно по любимым местам. Обязательно с Сан Санычем. Ей хотелось вместе с ним спрятаться там, в тишине Бретани, надолго, пока не кончится все это страшное время, не может же оно тянуться вечно.

Когда пришла в каюту, Сан Саныч не спал, подвинулся, уступая ее место у переборки. Обнял.

– Расскажи мне про твою работу в ссылке…

– Вот чуднó, – Николь перестала раздеваться, – я никому не рассказывала, потому что лучше бы это забыть, а тебе все рассказываю…

– Не могу представить тебя на деляне и с топором.

Николь легла и замолчала. Сан Саныч тоже молчал, потом поднялся на локте:

– Расскажи лучше о своей жизни. С самого начала.

– Я тебе рассказывала.

– Сейчас лежал, думал о тебе – ничего себе не представляю… Расскажи по порядку, этот Сен-Мало, где ты родилась, он какой – как Игарка?

– Наверное, побольше, я не помню Игарку… но там огромная крепость на мысу! Я тебе говорила…

– А твоя бабушка жила рядом…

– Ну да, недалеко от Сен-Мало в совсем маленькой деревушке на побережье. Мамина мама, ее звали Клер. С двенадцати лет я училась в частном пансионе в Париже, – Николь замолчала. – Как давно это было, я совершенно ничего не помню. В 1940-м пришли немцы и оккупировали и Париж, и Сен-Мало. Отец завел в подвале нашей гостиницы – у родителей была гостиница – типографский станок. Представляешь, в номерах живут немецкие офицеры, я варю им кофе, а под нами печатают листовки. Мне это ужасно нравилось, немцы были очень вежливые и совсем не казались опасными, я их совершенно не боялась. Это было, как игра. А родители боялись, особенно мама. Она мне все запрещала, держала меня дома, и мы часто ссорились.

В конце сорокового типографию нашли, отца арестовали, был суд, и весной его расстреляли. Вместе с партизанами. Для меня это был страшный удар, не могла поверить, как эти вежливые немцы могли его убить? Он же никого не убивал! Тогда я стала немного понимать, что такое Сопротивление и почему отец боролся против фашистов. Я стала вспоминать его слова, которых раньше не понимала, мы много с ним разговаривали. Это перестало быть игрой, я не могла убивать, но я готова была умереть за свободу.

Николь замолчала, задумчиво трогая рукой переборку. Снова заговорила:

– У нас тоже все сложно, и люди, конечно, разные, но большинство французов ни за что не отдадут своей свободы. Мы такими родились. Я стала ненавидеть приспособленцев и помогать партизанам, у нас они назывались маки. Я жила дома, но мы окончательно рассорились с матерью. Меня довольно быстро арестовали за распространение листовок. Кажется, немцы не очень серьезно ко мне относились, я была очень худенькая, нас плохо охраняли, и я убежала. У нас в гостинице жил финн – капитан большого корабля, я переоделась парнем, прошла к нему на борт, и он взял меня с собой в Хельсинки. Потом пересадил на другой корабль, и так я добралась до Риги. Это был конец мая, 1941 год. Паспорта не было, его забрали немцы при аресте, я не знала ни одного слова, только листок из блокнота, на котором по-латышски был написан адрес. Так я нашла Ивету. Они жили под Ригой, там было интересно – много советских войск, танков. Все очень боялись немцев и думали, что Россия специально вошла в Латвию, чтобы защитить ее. Я всегда любила русских, русскую революцию, я и бежала поближе к России… Мы с Иветой ходили смотреть на русских солдат, как они готовятся драться с фашистами, но они готовились к другому… – она посмотрела на Сан Саныча. – Дальше ты знаешь.

– Расскажи, как ты попала в тюрьму, – решительно попросил Сан Саныч.

– Ну, это не настоящая тюрьма была… Я возвращалась с деляны и заблудилась в тайге, ушла в другую деревню, сама очень испугалась, а они решили, что я пыталась сбежать. Следствие шло три месяца, вот я и сидела в тюрьме, потом просто отпустили. Я была тощая, они поняли, что такие не убегают. Потом – это, наверное, был сорок второй год – работала в овощесовхозе, я тебе рассказывала, там было неплохо, можно было поесть чего-нибудь. Лучше всего морковка, потом свекла, иногда удавалось запечь в костре картошку, но и сырая она тоже ничего… Зимой опять увезли на работу в тайгу, и опять были карточки, голод и холод. – Она вздохнула, грустно глядя на Сан Саныча. – Нас никто не морил специально трудом или голодом, но мы всегда числились буржуями, врагами советской власти…