В Новосибирске нас построили колонной и повели через город. И люди смотрели на нас, как на преступников! Они думали, что мы преступники, а мы ничего не могли им сказать!

На Оби нас ждала огромная баржа. В реке мы впервые смогли помыться, это было счастье, я помню, как мы смеялись и плескались. Нас торопили, пришел сержант, сказал литовкам, что они едут к их «мужикам», которые готовят для них жилье на новом месте. Я спросила про себя, и оказалось, что на меня есть документы, что я ссыльная латышка Николь Вернье. И не было никого, кто мог бы это опровергнуть. Я возмутилась, но я была одна, русского почти не знала, а командовал всеми сержант, который говорил по-русски еще хуже меня. Он сказал: давай, вперед, там разберутся! И вот это «разберутся!» я слышу уже много лет. Вано единственный, кто пытался помочь. Литовские женщины, услышав про мужей, не стали стираться, погрузились и сами торопили охрану отплывать. Это была страшная ложь, но они в нее верили, и если бы я сказала, что думаю об этом, они бы меня разорвали.

Через несколько дней какой-то комендант в каком-то райцентре на берегу Оби сказал женщинам, что никаких литовцев там нет и никогда не было. Мы ночевали на барже. Одна из женщин не спала всю ночь, а на рассвете вышла с маленьким ребенком на палубу и бросилась в Обь. Прижала к себе ребенка и бросилась. Она была эстонка. Мы поплыли дальше. Как нас везли, ты и сам знаешь, ты же возил… – Николь внимательно и строго смотрела на Сан Саныча.

– Я зэков возил… – нахмурился Сан Саныч.

Николь долго молчала, потом спокойно продолжила:

– У кого-то обнаружился тиф, больных не снимали, наоборот, на пристанях забирали тех, кто здоровее. Меня загнали в какой-то глухой лесхоз. И там я пилила лес, штабелевала, трелевала, жгла сучья… и еще много чего делала. Мне было не хуже других, рядом работали женщины с маленькими детьми. – Она опять задумалась надолго. – В том лесхозе вообще не было законов, начальник нашего участка был нашим законом! И был он редкой тварью!

– Ты там сидела в тюрьме?

– Да.

Сан Саныч помолчал, потом, виновато улыбаясь, притянул ее к себе:

– Придем в Игарку – поведу тебя в театр. У нас там актеры из Ленинграда и Москвы.

– Габуния новое «Удостоверение ссыльной» сделал для меня. Гюнтер передал. Я теперь законно приписана к Игарке. Печати, подписи – все настоящее, в Красноярске проставлено.

Они помолчали, вспоминая беззаботное, веселое лицо Вано.

Отходили часа за два до рассвета. Белов был в рубке, старпом по карте и компасу задавал направление. Боцман с матросом подняли шлюпку, командовали якорями:

– Правый чистый! – кричал Егор от брашпиля.

– Левый берем! – высунулся Белов. – Холодно сегодня…

– Минус пятнадцать, – подтвердил старпом, – на палубе все коловое.

Подняли и левый якорь и, слышно ломая нетолстый ледок, двинулись на самом малом ходу. Матрос впереди светил мощной фарой. Боцман распахнул дверь:

– Сан Саныч, а баржу-то?!!

– Вернемся за ней… сбегаем к этим бедолагам быстренько. Сколько вчера оленей привезли?

– Семь, кажется, я не знаю. – Егор закрыл дверь рубки и загремел по палубе в сторону камбуза.

Вокруг «Полярного», медленно выходящего из Дорофеевского залива, было черно. Редкие звезды на небе почти не давали света. Вскоре началась чистая вода, старпом посмотрел на часы и, ткнув в компас, сказал:

– Так вот держи…

Белов кивнул, передвинул телеграф, склонился к переговорному:

– В машине? Добавляйте на малый…

Белов решил сходить к выгруженным на Сарихе ссыльным. Туда было полста километров через залив, часа три хода. Последняя радиограмма вчера была категоричная: «Идут сильные морозы! Срочно в Дудинку!» До Дудинки было больше четырехсот километров, и рейс на Сариху выглядел просто как крюк, но это было серьезным нарушением, Турайкин мог стукнуть. Белов волновался неприятно, но и отступать не хотел – «Полярный» вез инструменты, сети, еду…

– Как такого мудака могли назначить? – качал головой Сан Саныч, вглядываясь в темноту перед буксиром. – Ни рыбалки не знает, ни Севера. Он, похоже, не зимовал никогда вот так… Хоть бы женщин с детьми в Сопкарге оставил…

Фролыч прикурил, подсветил спичкой часы:

– Степановну жаль, сейчас уже встала бы…

– Рано еще.

– Она бы встала.

Жуя полным ртом, вошел Егор:

– Николь рыбу разделывает, сказала, сама чай принесет.

– У нее сегодня день рождения… – продолжал свои мысли Фролыч.

– У кого? – не понял Белов.

– У Степановны, тридцать семь лет… Бражку поставила на всех, наготовить чего-то хотела.

Тихо было в рубке, машину едва слышно, «Полярный» шел ровно, без качки, цепи штурвала чуть позвякивали в темноте. Мужики молчали, вспоминая повариху.

– У нее примета была, если тридцать семь отметит без приключений, дальше все нормально будет… В аккурат пришлось, – Фролыч вздохнул тяжко и показал Белову, что можно прибавлять ход.

Сан Саныч перевел телеграф, покосился в темноте на старпома, удивляясь, что два таких молчуна, как Фролыч и Степановна, что-то умудрились сообщить друг другу.

– Как раз к рассвету добежим, – Фролыч мерял расстояние по карте, – разгрузимся по-быстрому…

– Гюнтер упаковал все, – поддержал его Белов, – гвозди, топоры, лопаты, брезент… Нигде ни слова про этот рейс, Егор, мне башку снимут!

– Грача надо предупредить, – улыбнулся Фролыч, – со вчерашнего обеда дед шконку давит. Он тоже оленей бил?

– Бил… – боцман думал о чем-то.

– А ты что же к своей Анне не сходил? – спросил Фролыч с дружеской подначкой.

– Хм…

– Чего?

– Как раз про нее думаю, – простодушно признался Егор.

– Она про тебя спрашивала…

– Я знаю… Чего-то… все время к ней хотел, а сюда пришли – заробел весь. Стыдоба чего-то… – Егор тяжело вздохнул.

Николь внесла горячий чайник, бутерброды с маргарином и малосольной рыбой, налила всем в кружки:

– Икру не будете? Осетровая, вчера присолила… А могу стерлядку пожарить?

– Да ну их, Николь, – старпом с неожиданной нежностью потрогал молоденькую повариху за плечо. – Там у Степановны бражка где-то стоит, нацеди литрушку, у нее сегодня день рождения.

Николь глянула на Сан Саныча и исчезла, кивнув.

– Так ведь, Сан Саныч? – извиняясь, произнес старпом. – Выпьем по маленькой за нашу Нину, кто нас тут ночью?

К шести утра подошли к Сарихе. Солнце еще не поднялось. В той части тундры, где оно должно было показаться, чуть только начало розоветь. Морозило крепко. Прозрачное стекло затянуло весь небольшой залив, ветерок завивал по нему мелкий снежок. Громко, длинными трещинами ломая лед, отдали якорь и спустили шлюпку. Белов поплыл первым рейсом.