Пенни сейчас в декретном отпуске. В последнее время она совсем расклеилась. Каждый раз, когда я прихожу домой, случается что-то новое. Один раз она рыдала на диване, пока по телевизору показывали повтор «Сто к одному». Объяснила она это так: оказывается, огурец – самый популярный в мире овощ, и теперь ей очень жалко баклажан, потому что это ужасно – когда тебя никто не любит. Я сидел рядом и утешал ее как мог.

Потом у нее был период, когда она решила заново сложить всю одежду в нашей квартире. Вообще всю, включая нижнее белье, которое она обычно просто как попало кидает в ящик. Когда я спросил ее, в чем дело, она сказала, что складывает все заново уже в четвертый раз. В четвертый, мать его, раз! У нее никак не получается сложить все так, как надо, и она не закончит, пока все не будет идеально.

Еще как-то раз я нашел ее на полу в ванной. Она держалась за свою обнаженную грудь и вопрошала у небес, почему из нее течет.

Еще она нарисовала для меня новую картину. Сначала она измазалась в красках, а потом села на холст. Вышла огромная цветная клякса. Пенни ревела над ней целый час. Выяснилось, что она разговаривала по телефону с мамой, и ей стало грустно, потому что она поняла, что скучает. Поскольку ее мама любит рисовать, Пенни решила, что нарисует для меня картину. В общем, мне пришлось звонить Тине и просить ее успокоить свою дочь, а также пообещать, что она обязательно скоро приедет.

Словом, когда я подхожу к двери вплотную и чувствую, как аромат тыквы становится все гуще и гуще, я всерьез начинаю беспокоиться. Меня не было несколько часов – представить страшно, что она могла устроить за это время.

Я отпираю дверь и медленно ее открываю.

– Детка? – зову я, переступив через порог.

– Сюда, – зовет она из кухни. Я смотрю в ту сторону, но ничего не вижу. Оглушительно пахнет тыквой.

Я обхожу кухонную стойку и вижу, что Пенни сидит на полу, а вокруг нее стоит дюжина формочек, наполненных, как я предполагаю, тыквенными кексами.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.

– Я хотела испечь для тебя кексы, но они никак не получаются так, как надо.

– Ты о чем? Они потрясающе пахнут и великолепно выглядят.

– Я испекла пять противней, но мне кажется, что я совсем забыла добавить сахар.

– Хорошо. Хочешь, я попробую?

Она кивает.

– Только скажи мне правду.

Ну нет. Правду я ей не скажу, даже если меня будут пытать. Ни за что на свете я не заставлю ее расстроиться только из-за того, что она забыла добавить в тесто сахар. Даже если это худшие кексы в мире, я все равно съем их все до единого. Даже если это займет у меня полгода.

Я сажусь рядом и тянусь за кексом. Взяв его в руки, я как бы невзначай спрашиваю:

– А почему ты сидишь на полу?

– Я их нюхала.

– Сидя на полу?

Она кивает.

– У меня отошли воды, так что сидеть оказалось проще, чем стоять.

– Что? – Я вскакиваю на ноги. – У тебя отошли воды? Пенни?

Она кивает, убирая волосы с лица. Тут я замечаю, что на руках у нее все еще надеты прихватки.

– Господи боже, Пенни, нам нужно в больницу.

– Точно?

– Да, – отвечаю я в легкой истерике. – Пенни, если у тебя отошли воды, значит, у тебя схватки. Мы должны отвезти тебя в больницу. Когда это случилось?

Она пожимает плечами, опираясь на локоть и морщась от боли в животе.

– Примерно полчаса назад? Не знаю точно.

– Черт возьми, Пенни, почему ты мне не позвонила?

– Ты был на хоккее.

Я вот-вот сойду с ума.

Я наклоняюсь, беру ее за руки и помогаю подняться на ноги.

– Схватки уже начались?

– Еще как. Очень неприятно.

Надо держать себя в руках. Нельзя на нее срываться.

Нужно как можно быстрее отвезти ее в больницу.

Можно позвонить Винни или Блейкли и попросить их зайти. Пусть соберут необходимое и завезут к нам.

Я подхватываю ее на руки, и она громко протестует.

– Какого черта ты… О-о-ой. Вот это действительно было больно.

Меня пронзает паника. Я забываю о ее ботинках, забываю о куртках, забываю вообще обо всем на свете. Телефон у меня в кармане, как и бумажник, и, наплевав на все остальное, я выбегаю из квартиры, даже не потрудившись запереть за собой дверь. Я несу Пенни к машине, пристегиваю ее и мы выезжаем в больницу.

По дороге я держу ее за руку, одновременно пытаясь дозвониться до Блейкли.

– Алло? – разносится ее голос по громкой связи.

– Блейкли, у Пенни схватки. Я везу ее в больницу. – Она сжимает мою руку и стонет, держась за живот. Господи боже. – Я не запер дверь, повсюду раскиданы кексы, и мы не взяли с собой вообще никаких вещей.

– Не волнуйтесь, я этим займусь.

– Большое тебе спасибо, – говорю я и вешаю трубку. – Всего десять минут, детка, и мы на месте. Потерпишь?

Она качает головой.

– Я не готова, Илай. Я не могу этого сделать.

– Нет, можешь, Пенни. Помни, ты такая сильная. Ты ко всему готова. Ты будешь самой лучшей…

– Хватит мне лапшу на уши вешать, – говорит она странным, неестественным голосом. – Мне будет больно. Мне уже больно. А когда все закончится, ты меня больше никогда не захочешь. Из меня выйдет этот здоровенный арбуз, и я стану уродливой женщиной с вагиной, больше похожей на уши спаниеля.

– Детка, послушай меня, – говорю я, не отрывая взгляда от дороги. – Будет больно. Я не собираюсь тебе лгать. Но я тебе обещаю, что бы ни случилось, я всегда буду тебя любить. И даже если ты станешь женщиной с вагиной, похожей на уши спаниеля – что бы ты этим ни пыталась сказать, – ты все равно будешь моей женщиной с вагиной, похожей на уши спаниеля.

Пенни снова стонет и сгибается пополам.

– Господи, ты так здорово умеешь нести полную чушь. Я тебя люблю.

Если бы я не был так напуган, я бы рассмеялся.

– Я тоже тебя люблю, Пенни.

Насчет здоровенного арбуза Пенни не ошиблась. Наш мальчик оказался таким крупным, что родить его естественным путем у нее бы никак не вышло, так что ей срочно пришлось делать кесарево сечение. Ждать этого было страшно – я знал, что операция сопряжена с определенным риском. Но я держал себя в руках, смотрел ей