их сочетания отдельному лицу даются историей как нечто готовое и непреложное. Языком мы можем пользоваться, но отнюдь мы – не творцы его. Пользуясь же языком – достояние народа – оказываемся ничтожною песчинкою в составе народном. Таково суммарное изложение антиномии Гумбольдта. Штейнталь и А.А. Потебня расчленяют ее же более систематически на частные антиномии; таковы:

1. антиномия объективности и субъективности слова;

2. антиномия речи и понимания;

3. антиномия свободы и необходимости;

4. антиномия индивидуума и народа»

(Флоренский 1990: 155).

«Частные антиномии», как видно по перечню, к языку отношения не имеют, будучи психологическим или социологическим следствием из основной антиномии, имя которой еще не дано: антиномии языка и речи.

«Философия язык творит, – не изучает. Скажем прямо: по ставшему классическим выражению Вильгельма Гумбольдта, язык – не неподвижная вещь, не εργον, а вечно живая деятельность, ενεργεια. Слово непрерывно созидается, и в том – самая суть его <…> „Внешняя форма слова“, т.е. его фонема вместе с морфемою существует ради души его, – семемы, – и вне ее – не слово, а только физический процесс: семема – лишь считается до известной степени с внешнею формою, но – далеко не раба ее» (Флоренский 1985: I, 786).

Антиномично само преобразование.

«В мире господствует прерывность в отношении связей и дискретность в отношении самой реальности. Неприемлемое позитивизмом и кантианством как нарушающее непрерывность, тем не менее закономерно и соответствует функциям прерывным, многозначным, расплывающимся, не имеющим производной и проч. С другой стороны, дискретность реальности ведет к утверждению формы или идеи (в платоно-аристотелевском смысле) как единого целого, которое „прежде своих частей“ и их собою определяет, а не из них слагается. Отсюда – интерес к интегральным уравнениям и к функциям линий, поверхностей и проч.; стремление понять число как форму. А в связи с представлением о многослойности реальности и недоступности одних слоев другим (условная трансцендентность) – стремление дать наглядную модель мнимостей» (Флоренский 1994: I, 41).

«Модель мнимостей» – термин Н.В. Бугаева (миросозерцание, в основе которого лежит идея прерывности, см. (там же: 70 – 78)). В отношении к языку антиномичность дискретности-континуантности также остается не раскрытой, поскольку Флоренский не различает текст и слово как разные проявления языка.

Антиномичность бинарна в эквиполентном смысле. Тезис и антитезис равноценны в противоположности. Преодоление антиномичности возможно было бы в нейтрализации через третье, но Флоренский не может принять такого решения, поскольку его гносеологический символ – православная Троица или, как давно замечено, Троица для него – опорная онтологическая структура.

«Итак, никто не сказал, почему Божественных Ипостасей Три, а не иное число. Неслучайность этого числа, внутренняя разумность его чувствуется в душе, но нет слов, чтобы выразить свое чувство» (Флоренский 1985: I, 599).

Однако ответ известен:

«Пространственная реальность, с которою имеем мы дело, трехмерна, и все, что в пространстве, – тоже трехмерно <…> То же самое – и о времени. Прошедшее, настоящее, будущее – вот опять выявление троичной природы времени. И эта троичность для времени настолько существенна, что даже отвлеченно-логически никто не пытался придумывать времени с большим или каким-нибудь иным числом подразделений, подобное тому, как это сделано для пространства <…> Но не одно же общее назнаменование троичностью свойственно бытию. Каждый слой его, каждый род его имеет еще свою особливую троичность <…> Три грамматических лица, не более и не менее, – явление общее языкам разнороднейшим, и оно служит выражением основного факта социологии. Может быть, в основе его лежит факт биологический, ибо троичной представляется всякая простейшая семья: отец, мать, ребенок <…> Отдельная личность опять-таки построена троично, ибо у нее три, а не иное какое число, направлений жизнедеятельности, – телесная, душевная и духовная, и каждое психическое ее движение трояко по качеству, так что содержит отношение к уму, к воле и к чувству» (там же: 595 – 597).

Дальнейшие рассуждения приводят Флоренского к развитию идеи символического числа: двоица женская, троица мужская форма, единица форма своеволия:

«Жизнь двоицы – это жизнь чувства, но без контроля разума. Один – воля, два – чувство, три – разум» (там же: 782).

Несводимость языческой эквиполентности к христианской тернарной градуальности мешает Флоренскому в операциях с конкретными величинами. Для него самого возникает новая – исследовательская – антиномия, опять-таки состоящая в разведенных полюсах реалистской формулы: троичность единства создает проекции духовного мира, антиномии – мирского. Это противоположность «отрицательной» и «положительной» философии (тут Флоренский вспоминает Шеллинга): отрицательная философия занята разделением и строит систему возможного, тогда как положительная философия занята соединением и собиранием и потому строит систему вероятного (Флоренский 1994: I, 118).

5. Язык и речь

Когда Флоренский говорит о нерасторжимости индивидуального языка и языка «вселенского», равновесие между которыми «блюдется в процессе: живущим языковым творчеством» (Флоренский 1990: 163), это не значит, что он говорит о различии между языком, речью и речевой деятельностью. У Флоренского такое деление обосновано кантовским распределением рассудка (как речи), разума (как языка) и способности суждения (как речевая деятельность). Скорее, наоборот, возникает подозрение, что и Бодуэн де Куртенэ, и Соссюр тоже основывали свои интуиции на категориях Канта.

Что различия между языком и речью Флоренский не делает, ясно из многих его высказываний о языке. Приведем некоторые.

«Язык – важный и монументальный – огромное лоно мысли человеческой, среда, в которой движемся, воздух, которым дышим <…> Язык предстоит духу как целое, уже готовое, сразу обозреваемое» (там же: 163).

«Крепость языка есть – не монизм его, не стерилизованная чистота того или другого, стихийного или логического его начала, не однобокое вытягивание в одну сторону, а напротив, напряженность его антиномии как целого: мощная взаимоподпора обоих устоев. Не ослаблять один из полюсов антиномии языка требуется, а напротив – равномерно усиливать оба; вот чем язык крепнет. Углубление, сгущение, оплотнение языка достигается чрез повышение его, – когда самособирается, организуется и выкристаллизовывается его противоречивость. Культура языка двуединым усилием подвигает его по двуединому пути зараз, и только так может продвинуть к новым достижениям, не разрушая при этом самого существа его. Работа над языком имеет задачею своею: железную антиномию его закалить в сталь, т.е. сделать двойственность языка еще бесспорней, еще прочней. Этой сталью должна быть и наука, и философия, – или вовсе не быть» (там же: 201).

Язык предстает как обусловливающая деятельность нашего духа реальность –

«потому-то и возможна лингвистика, наука о речи.