Соединение идеального и реального (эмпиреи и эмпирии) как означаемого (сущности) и означающего возможно лишь в символе, поскольку символ есть συμβολον:

«построить новое понятие, символизуя его прежним словом» (Флоренский 1994: I, 48).

Процесс порождения нового идет не от идеи и не от вещи, но – от слова; типично реалистская позиция:

«Ведь слова сами по себе вообще относятся к конечному и временному и не могут захватить вечное и бессмертное. Филологи правильно утверждают, что всякое слово, понимаемое буквально, подвергнутое, так сказать, химическому анализу, т.е. сведенное к первичным корням, непременно обозначает что-нибудь чувственное. Отсюда уже a priori можно видеть, что сверхчувственное не в состоянии быть передано адекватно и зафиксировано тавтологично посредством слова, но может – только символически. Духовное содержание, таким образом, никогда не имманентно слову, но всегда трансцендентно ему. Нужно пресуществить слово, чтобы придать ему духовность» (Флоренский 1985: I, 325).

Идеальный смысл слова («духовное») всегда переносное, т.е. символически заряженное значение слова.

Но это уже мистическая сторона слова. Слово, «являя воплощенный смысл», есть «именно явление смысла»,

«в слове уравновешиваются и приходят к единству накопившиеся энергии» (Флоренский 1990: 252, 292).

Одновременно

«слово есть самая реальность, словом высказываемая» (там же: 293)

и

«слово не может почитаться подлинною реальностью и есть лишь смысл, взятый отвлеченно» (там же: 255).

«Слова-то и суть мысли раскрытия» (там же: 143).

«Дар слова есть дар всеприменимый, и область слова – не менее области сознания, если только не более. Все, растворимое сознанием, претворяется в слово» (там же: 123).

«Слово бесконечно богаче, чем оно есть само по себе. Каждое слово есть симфония звуков, имеет огромные исторические наслоения и заключает в себе целый мир понятий. Об истории любого слова можно написать целую книгу» (там же: 326).

Вообще,

«если выразиться образно, то можно назвать обычный ход диалектического умозрения – путем, восхождением на вершину, а достигнутое синтетическое слово – созерцанием самой вершины: поступательность движения тут прекращается, но это не значит, что прекращается вообще движение» (там же: 205)

– любимый образ Флоренского (восхождение в гору), в котором заключен ответ на упреки в статичности его теории слова и языка.

Магичность слова порождает энергию действия в слове и словом; мистичность слова дает оценку – несет в себе ценностные ориентиры. Магичность и мистичность слова устремлены навстречу друг другу до такой степени, что временами (в конкретном употреблении слова) сливаются – в слове же.

«Мысль и слово, слово и дело нераздельны – одно и то же, тождественны» (Флоренский 1994: I, 42):

в единстве магического и мистического претворяется единство Логоса в троичности его ипостасей: идея – слово – вещь.

7. Двусмысленность слова

Слово двусмысленно не только по смыслу собственно, но также по форме и по функции. Слово есть посредник между идеальностью эмического уровня (семема, фонема, морфема и т.п.) и реальностью текста. В слове сходятся энергии текста и ценности сущностей, в слове заключенных.

«Воистину, слово есть инвариант, но инвариантность эта невыразима словесно же (единственным способом выражения ее служит самое слово, оно одно, и никакое другое слово не возьмет его смысла глубже и полно-охватнее, нежели выражает оно само себя); в порядке же словесном – слово предельно свободно, имея силу означать весьма разное, включительно до своей прямой противоположности. Следовательно, слово есть точка приложения деятельности мысли, создающей предложение и даже целую речь, получая впечатления ото всей речи, но в разной, так сказать, степени плотности. А с другой стороны, самое предложение определяется словами, из которых оно строится, и вне слов не существует. Части речи определяются частями предложения, и наоборот, части предложения устанавливаются частями речи: тут новая антиномия языка – антиномия части речи и части предложения. Но, не углубляясь сейчас в нее, мы должны, ради ясности дальнейшего, отметить, что слово, понимаемое узко, должно рассматривать как свившееся в комок предложение и даже целую речь, а предложение – как распустившееся свободно слово <…> Даже формально-грамматически, любое слово может быть самостоятельным предложением, и наоборот, любое предложение, как бы оно длинно ни было, можно обратить в односложное слово, поставив в кавычки, а в языках, где имеется член, – греческом, французском, немецком и др., – приставив ко всему предложению член. Следовательно, теперь понятно, почему живое словоупотребление не сузило значения слова „слово“ и понимает его приблизительно так, как в логистике, по сказанному выше, понимается слово „термин“. Но это последнее мы сохраним для более определенных случаев, а без особой нужды станем говорить, как и говорили до сих пор, – „слово“» (Флоренский 1990: 208 – 209).

Диалектика антиномий диктует Флоренскому единственно верное решение, до которого не поднялся ни один лингвист: нет четкой грани между словом и предложением, нет различия между формой содержательной и внутренней – но нет такого различия в его «кажущеси». В сущности же всё есть именно слово, хотя

«как бы далеко ни шел анализ языка, всегда он – и слово (даваемое предложением) и предложение (состоящее из слов)» (там же: 123),

и потому

«чтобы понять слово правильно, надо понять из контекста, что именно здесь и теперь хотел сказать человек, произнесший слово» (там же: 326).

То же самое замечаем и на эмически идеальном уровне. И здесь антиномии и противоположности языковых единиц снимаются на следующем уровне обобщения.

«Связь между фонемой и семемой слова»

организуется

«морфемою, представляющей двуединство первозвука и первосмысла» (там же: 267 – 268),

между разными морфемами – в слове («слово как целое») и пр.

«Фонема слова есть, следовательно, символ морфемы, как морфема – символ имени; эта последняя есть цель и смысл морфемы, а морфема – цель и смысл фонемы» (там же: 240)

– телеологичность толкования понятна в устах духовного лица, но иерархия символов в их взаимозаменимости и скольжении признаков – коренная черта метонимически средневекового мышления. Впрочем, истолкование символа понятием возможно только на метонимической основе. Важно, что

«на каждом этаже своего строения слово есть мир» (там же: 241).

Слово есть иерархически построенный мир, осознаваемый рядом синекдох, инициированных православным толкованием коренного символа – Троицы:

Рис. Λ: Бог-Сын – Бог-Отец – Бог-Дух

с