как семема есть мельчайшая единица языка, несущая самостоятельное значение, но сама по себе бес-форм-енная. Находясь во взаимной дополнительности по функции, фонема и семема, с идеальной точки зрения, есть одно и то же: это идея, которая обслуживает слово, радиируя в него смысл.

Если такое понимание «звука и смысла слова» перенести в условные формы семантического треугольника, перед нами предстанет левая линия, соединяющая слово с идеей – то, что символизирует познание (интенсионал) с точки зрения логики, и значение слова (десигнат) с точки зрения лингвистики. Слово как целое держится взаимно антиномическим отношением фонемы и семемы, которое предстает как отношение эквиполентное. Признаки фонемы исключены в признаках семемы, и наоборот, признаки семемы невозможны как признаки фонемы. В другом месте Флоренский справедливо утверждает, что «двуединство первозвука и первосмысла» есть морфема, а не слово (там же: 268).

При этом (не следует забывать) фонема есть инвариант звуков («ультрафизическое воздействие фонемы»), а семема – инвариант вещей («инфрапсихическое воздействие семемы»); и те и другие материальны, следовательно, соотносятся друг с другом по правой линии семантического треугольника, соединяющего «идею» с «вещью». Таким образом, это соотношение есть отношение сознания (экстенсионала) с точки зрения логики и предметного значения слова (денотата) с точки зрения лингвистики.

Только опосредованно, через связь фонемы и семемы с предметным миром (вторичное двуединство) можно говорить о слове как целом. Двуединство фонемы и семемы, их функцию в морфеме, морфему как часть слова и само слово Флоренский метонимически именует одинаково словом.

«Когда по-русски мы говорим: „слово“, то имеем в виду и целую речь, и отдельное предложение, и каждую отдельную часть речи, грамматически или словарно называемую „словом“ в узком смысле; так, говорится о „даре слова“, о „словесности“ и т.д. Греческое слово λογος опять-таки имеет значение и речи, и отдельной фразы, и отдельного слова, в узком смысле. Иначе и быть, впрочем, не могло, – не должно было бы, ибо всякое отдельное слово не есть что-либо существующее самостоятельно, но – лишь узел тех процессов, которые составляют речь, и в своем значении определяется лишь в живой речи, а не в уединении словаря» (там же: 207 – 208).

Опять находим мы перекличку с трудами современных московских лингвистов, для которых речь-суждение-предложение есть реальность, тогда как слово – конструкт.

Но тут возникает новая проблема, опять-таки определяемая двуединством слова. Флоренский описывает слово как вещь, которая сопрягает магическое действие вещи-тела с мистическим духом идеального – и тогда рождается слово содержательного смысла. Содержательность есть синтез слова-имени (символ) и слова-Логоса (концепт). Через слово, а значит – и культуру, происходит удвоение бытия.

«Нас занимают преимущественно склубления отдельных нитей миропонимания возле областей их выхода из мрака подсознательности через порог сознания. И потому нашим предметом должно, скорее, быть обоснование возможности, чем доказательство наличности магических и мистических сторон слова <…> Иначе говоря, словом преобразуется жизнь, и словом же жизнь усвояется духу. Или, еще говоря иначе, слово магично и слово мистично. Рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы воздействовать на мир. Рассмотреть, как именно и почему слово мистично, это значит уяснить себе, каков смысл учения, по которому слово есть знаменуемая им реальность (курсив мой. – В.К.)» (там же: 253).

Вычурность языка не может нас обмануть.

Магическое в слове есть энергия действия, связанная с предметным значением слова (денотатом), идущим от вещи. Это (так понимает и Флоренский) восходящая к язычеству магия слова, которая «заряжается <…> особою энергией», по-разному называемой, от нервной до астральной (там же: 268).

«Следовательно, во мне происходит соединение двух энергий и, следовательно, существ. Соединение энергий носит название συνεργεια ʽсовместная энергияʼ (весь процесс спасения есть синэргический). Слово есть синэргия познающего и вещь, особенно при познании Бога. Человеческая энергия является средой, условием для развития высшей энергии – Бога» (там же: 329).

Следовательно, и само

«слово есть метод, метод концентрации. Собранную в один фокус историческую волю целого народа – в слове я имею в своем распоряжении, и дело – не в силе, а лишь в умении ее направить в нужную мне сторону» (там же: 263).

«Слово кудесника вещно. Оно – сама вещь. Оно потому всегда есть имя. Магия действия есть магия слов, магия слов – магия имен. Имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живет имя, вещь творится именем. Вещь вступает во взаимодействие с именем, вещь подражает имени. У вещи много разных имен, но различна их мощь, различна их глубина…» (Флоренский 1994: I, 48).

Воистину: слово кудесника вещно.

Итак,

«слово – конденсатор воли, конденсатор внимания, конденсатор всей душевной жизни: оно уплотняет ее» (Флоренский 1990: 263).

Одновременно слово

«есть высшее проявление жизнедеятельности целого человека, синтез всех его деятельностей и реакций»,

и слово же

«не может почитаться подлинною реальностью и есть лишь смысл, взятый отвлеченно» (там же: 270 и 255).

Этот чистый смысл особенно ярко проявлялся в древние времена, когда в экстазе говорения повседневное сознание как бы исторгало это слово из груди –

«и тогда слово, не высказанное, воистину раздирало и грызло бременеющую им грудь» (там же: 270).

Лучше не скажешь! «Раздирало и грызло», и дальше:

«Можно сказать, что в слове исходят из меня гены моей личности, гены той личностной генеалогии, к которой принадлежу я. И потому словом своим входя в иную личность, я зачинаю в ней новый личностный процесс» (там же: 271).

Да, мы поняли верно: слово есть вещь. Например,

«слово аминь, употребляемое как утверждение известного, только что высказанного содержания мысли, указывает на веру в силу слова, в творчество словом, в реальность слова. Подобное же аминь значение обнаруживают заключительные формулы заговоров, с тою только разницею, что здесь непреложность словесного творчества характеризуется образно и во многих словах» (Флоренский 1985: I, 618).

Это что касается высказывания; оно магично. Но слово следует и понять, и тогда в действие вступает мистичность слова.

«Понимание слова есть деятельность внутреннего соприкосновения с предметом слова, и потому вполне понятно, что разобщенность духовная от бытия ведет к непониманию слова. Углубленность понимания вырастает на теснейшей духовной сплоченности, тогда как грех разрушает и то понимание, которое было ранее» (Флоренский 1990: 212).

«Намагничивание мира смыслом» есть неустанный процесс созидания символов из наличного материала, из предметных образов и идеальных понятий, но