Если в доказательство тезиса настойчиво утверждалось: „ενεργεια, а не εργον“, то теперь приходит черед противо-утверждению: „нет, именно εργον, а не ενεργεια“» (там же: 159).

Наоборот,

«обиходный язык имеет в большинстве случаев известную степень вялости или двусмысленности, подобно тому как ходячее знание (common knowledge) обычно заключает в себе нечто расплывчатое и неопределенное» (там же: 215).

Обиходный язык существует в письменной и в устной форме, и функции их неодинаковы.

«Восприятие света в основе всегда пассивно, хотя бы мы сами давали сигнал зримый, знак, σημειον. Но восприятие звука в основе всегда активно, хотя бы не мы, но нам говорилось».

По этой причине

«объективность зрительных впечатлений и субъективность слуховых соответственно учитывается религиозными складами и настроениями души: католики, т.е. католичествующие, – люди зрительного типа, а „протестанты“, т.е. протестантствующие, – слухового. Православие же есть гармония, гармоническое равновесие того и другого, зрительного и слухового типа» (там же: 35, 38).

Пристрастность перенесения форм речевого выражения на конфессиональные «склады» понятна; непонятна только характеристика протестантов как людей слухового типа. Именно протестанты больше читают, чем слушают тексты, притом читают на «обиходном» языке. Да и как поверить, если верно им сказанное, в православие самого Флоренского, ведь типичным для него является как раз «зрительное восприятие»: подобно всем московским символистам, он просто упоен светом и цветом (так же, как, например, Андрей Белый) – в отличие от символистов петербургских, предпочитающих «слуховые метафоры». Кто католичествует и кто протестантствует? Несводимость теоретических (идеальных) положений Флоренского, выраженных образно, даже символически, к реально вещным, достигает при этом широты необыкновенной. Достигает именно потому, что аналогия через символ далеко разводит объем и содержание научного понятия.

Н.К. Бонецкая (1988) говорит о понятии слова у Флоренского; это сомнительно, поскольку у Флоренского слово есть символ (1999: III (1), 212 сл.).

Антиномия языка развивается также в противоположности языка как целого и отдельного слова. Язык – стихия, система, средство познания, слово же представлено дискретной единицей языка. Даже рождение, возникновение языка Флоренский представляет как средство магии, не общения; в слове необходимо связать мир духовный и мир материальный. Такое возможно только с помощью двух типов слова – термина и имени собственного; здесь слово вещно. Но тем самым Флоренский возвращается к аристотелевски средневековому представлению о языке и слове.

6. Двуединство слова

Антиномии языка и языковой деятельности, указанные Флоренским, можно описать в следующем порядке (см. также (Лепахин 1985)).

В семантической области это противоречие между именем и именуемым, внешним выражением и внутренним содержанием; слово есть как бы переход от именуемого к имени согласно формуле реализма:

Рис. Λ: Именуемое ← Слово → Имя

Противоречие между магичностью действия со словом (в речевой деятельности) и мистичностью его энергий (язык) воплощено и снято в слове как действии речевой стихии (вечно живое слово, которое постоянно обогащается по смыслу). Но равным образом и

«органом самопроизвольного установления связи между познающим и познаваемым служит слово» (Флоренский 1990: 289),

и в частности – имя или некоторый эквивалент имени, употребленный как имя. Имя приравнено к субъекту. Характерно возвращение к основному тропу средневековья – метонимии.

В логическом отношении это противоположность между понятием-словом и суждением-предложением: слово есть «свившееся в комок предложение», тогда как предложение есть «распустившееся свободно слово». Антиномия снимается в «способности суждения», ее возможно преодолеть в речевой деятельности.

В словообразовательном отношении это противоположность между корнем (идеальное значение) и суффиксом (конкретное значение).

В грамматическом отношении это противоположность между основой (конкретное значение) и флексией (отвлеченно идеальное значение).

В функциональном отношении это противоположность между языком и речью – снимается в речевой деятельности.

В философском отношении это противоположность между языком и субъектом, «и мы говорим языком, и язык говорит нами».

В герменевтическом отношении это противоположность между континуальностью текста и дискретностью слова – снимается через этимологию слова (интерпретация текста посредством слова и – только весь текст может объяснить слово (Флоренский 1985: I, 364)).

«Важное и существенное улетучивается из слов ранее, нежели мы бросим их в филологический тигель» (там же: 325).

Таким образом, во всех антиномиях представлена эквиполентная оппозиция: оппозиты равноценны, равнозначны и равно состоятельны перед необходимостью их истолкования, что «означает их совокупность, целокупность, всецелостность». Привативность не может быть антиномичной, она заранее определяет сторону нейтрализации, снятия оппозиции. Антиномичность эквиполентности снимается третьим, и этим третьим у Флоренского всегда выступает речевая деятельность, рас-суждение, активное творчество – живое слово.

Естественно, что единица, соединяющая две уходящие в стороны линии идеально-мистического и реально-магического, тоже представлена в типичном для средневекового сознания метонимическом перебросе (синекдохой) входящих друг в друга явлений язык – слово – символ – имя…,

«и мы уверены: слово есть сам говорящий»,

т.е. субъект речи (Флоренский 1990: 293); теперь субъект приравнивается не к «мысли», а к «слову». Слово-символ соединяет идеальное и реальное по всем направлениям бытия, в полном соответствии с этимологическим смыслом термина «символ».

Таким образом возникает единство «синтетического слова», «подвижная неподвижность» – подвижность символа и неподвижность понятия, одинаково собранных в слове.

«Факт он берет статически, а не динамически, и любуется им эстетически»,

– замечает о Флоренском Бердяев (1989: III, 573). Это верно, но верно и то, что факт есть событие антиномического разрыва с помощью «третьего лишнего», которое всегда предстает как деятельность энергии (ενεργεια).

Мистический реализм Флоренского представляет слово примерно так же, как делали это в XV веке исихасты-паламиты. Слово есть единство сущности-идеи и энергии вещи, сама реальность есть «сущность, энергией своею раскрываемая».

Н.К. Бонецкая верно заметила, что вся философия слова Флоренского тяготеет к имени существительному и сосредоточена на имени собственном:

«Здесь подлинное цветение лингвистического реализма [!] Флоренского; здесь слово раскрывается как реальность, имя демонстрирует единство со своим носителем, и порой уничтожается непреодолимая для современной лингвистики „зияющая пропасть“ между звуком и смыслом слова» (Бонецкая 1988: 18).

«Зияющую пропасть» Флоренский не заполняет, поскольку, по собственному его признанию, всегда

«остается та связь между фонемой и семемой слова, которою собственно и держится слово как целое» (Флоренский 1990: 267).

«Звук и смысл слова» в формуле Флоренского суть фонема и семема; и та и другая идеальны, а не реальны, представляют собою инварианты собирательного множества «звуков» и «первосмыслов». При этом фонема – мельчайшая единица языка (не речи), способная различать смысл, но сама по себе бес-смысл-енная, тогда