Сергею-то Вранову и принадлежала идея женить Виту на кукле: любил косоротый иной раз и поозоровать. Мысль эта пришлась по душе и Вите, хотя, конечно же, никакой души у него не было. Быть может, все дело было в том, что Вранов в разговоре с Маленькой Головкой никогда не повышал голоса? Как знать.

– Что ж, – вздохнула Белядь, – душа к душе, а тут двое бездушных – парочка в самый раз.

Она сшила для куклы фату и накрасила пластмассовые губы своей самой яркой помадой, запах которой взволновал Виту: это был запах праздника. Погрузившись в повозку, все четверо и отправились в Красную столовую.

Узнав, что происходит, Колька Урблюд тотчас побежал за гармошкой, а вечно пьяный Васька Петух предложил провертеть в кукле отверстие, чтобы муж сполна насладился плодами законного брака.

Вранов выставил хорошую выпивку и закуску и пригласил на торжество завсегдатаев Красной столовой. Виту и куклу усадили во главе стола и тотчас хором закричали: «Горько!»

– Без этого нельзя, – с серьезным видом объяснил Муханов-младший. – С этого жена и начинается.

Под дружный смех мужиков Вита Маленькая Головка неловко приложился своими губищами к кукольным, при этом выпачкавшись в пахучей помаде.

Белядь отвернулась.

Колька рванул меха гармошки.

Пили, пели, гуляли допоздна. Вита впервые в жизни попробовал водки и развеселился. Он даже сплясал под Урблюдову гармонь: с зажмуренными глазами и широко открытым ртом он высоко подпрыгивал на одном месте и взмахивал своими непомерными руками, вызывая у мужиков рвотные приступы хохота. После пляски он вдруг уснул, крепко обняв куклу за талию. Пришлось их, обнявшихся, так и грузить в телегу.

– Сереж, а Сереж, – вдруг сказала Белядь, когда они подъезжали к ее дому, – а чего ты про нас думаешь? Мы-то могли бы покрутиться, а?

– Ты баба хорошая, – серьезно ответил Вранов, – но шалава. А я на шлюхах не женюсь. Я тут приметил одну бабочку…

Он причмокнул на лошадь.

Помолчав, Белядь спросила безразлично:

– А она знает, чем ты на самом деле занимаешься, Сереж?

Вранов со скрипом повернулся к ней – Белядь безмятежно улыбнулась ему. Мужчина ответил ей улыбкой, от которой у нее отнялись ноги.

Вита проснулся от криков. Окно пылало красным: горел соседний дом – дом Беляди.

Во дворе суетились люди с баграми и ведрами. Пламя было такое сильное, что уже в тридцати-сорока шагах от пожара брови у Виты запахли паленым.

– Эй! Куда? – завопил Колька Урблюд. – Не пускайте! Сгорит же!

Но было уже поздно. Подвывая от боли, парень нырнул в охваченную огнем и дымом веранду.

Наконец подкатила пожарная машина. Вялые водяные струи ударили в пламя. Выскочивший из огня человек упал наземь и покатился под ноги зевакам. Это был Вита, тащивший за руку белокурую женщину. Его облили водой.

Участковый Леша Леонтьев пробрался через толпу к Вранову и что-то вполголоса сказал ему. Тот пожал плечами:

– Это еще доказать надо, начальник. А, бля…

От сада к толпе брела Белядь с бутылкой в руке. Платье на ней было измято и выпачкано землей. Она уставилась на Вранова и с нехорошей усмешкой погрозила ему бутылкой:

– Что, гад, не вышло по-твоему? Если б я в саду не свалилась, ты б меня… А вот он… – На нетвердых ногах она шагнула к лежавшему на земле Вите, который все еще однообразно стонал. – А вот он меня спасать бросился…

– Сдалась ты ему, – угрюмо возразил Урблюд. – У него жена есть.

– Витек… – Белядь икнула, наклонилась к Вите: – Скажи ты им, фомам неверующим…

Вита вдруг сел и взмахнул невесть откуда взявшейся железкой. Ткнул вслепую – навстречу голосу. Лицо его было сильно обожжено, и он не мог открыть глаза. Обезьянья челюсть его дрожала. Леша Леонтьев схватил Белядь за локоть. Вита угрожающе выставил железку перед собой и закричал, срывая голос:

– Не подходи! Мое! Мое! Мое!..

И никто до самого утра не осмелился приблизиться к кукле, превратившейся от огня в сущее уродство: волосы сгорели, руки и грудь сплавились, шея искривилась, – но никому и в голову не пришло смеяться или даже плакать, видя, как Вита Маленькая Головка то и дело склоняется к своей пластмассовой жене, еще источавшей волнующий праздничный запах губной помады…

Возвращавшийся домой после смены кочегар бумажной фабрики Степа Марат успел выхватить из-под скорого поезда Нату Корабельникову, сам при этом лишившись обеих ног до колен. Женщина хоть и была здорово пьяна, но все же раздобыла в ближайшем саду тачку, на которой возили навоз, и доставила Степу в больницу, где доктор Шеберстов остановил кровотечение, наложил швы и отправил пострадавшего в палату, а Нату – отсыпаться, не обращая внимания на ее настойчивое требование пристроить где-нибудь Степины ноги в хромовых сапогах, временно валявшиеся в тачке.

Утром, опохмелившись «мурашкой» – пузырьком муравьиного спирта, вылитого на хлебную горбушку, Ната явилась в больницу просить у Степы прощения.

– Не, – довольным голосом отказал Степан, – ходи непрощеная, так и быть.

– Как же? – растерялась Ната. – А с ногами что делать?

– Холодец свари, – приказал Степан. – Как выпишут, заявлюсь на пузырь под холодец. Сапоги вот жалко: десять лет носил, а все как новые скрипят.

– Больно? – плаксиво спросила Ната.

– До свадьбы заживет. Я же тебе говорю: приду на холодец. Гони самогон к свадьбе – гульнем. Опять жаль: плясать тебе за двоих придется. Но только чтоб без мышей мне!

Ната согласно закивала, плохо соображая, на каком она свете, и пошла домой ставить брагу.

О прошлом ее никто ничего не знал. Когда она пьяная вывалилась на вокзальный перрон из московского почтово-багажного, то прежде чем спросить, как называется городок, выплюнула мышь, которую держала во рту двое суток, спасаясь от зубной боли. Она устроилась в городскую прачечную, мужчин почему-то сторонилась, хотя среди женщин, регулярно просыпавшихся в своих постелях рядом с мужьями, вполне сошла бы за свою. Пила она в одиночку. А когда жизнь становилась совсем невмоготу, раздобывала где-то крошечного мышонка и несколько дней носила его за щекой, как леденец.

Степа, получивший прозвище из-за службы на легендарном линкоре, был рослый и чубатый детина, утверждавший, что у настоящего мужика нос, кадык и член должны быть одного размера, однако ни с одной из жен своих не ужился. «Казацкий закон какой? Кони сыты, бабы биты – это порядок». «Ты ж не казак!» – кричала обиженная и разозленная очередная жена. «Но подраться люблю. Я ведь как дам в морду – в больнице пролежишь столько, сколько другие – в могиле». По праздникам он надевал бескозырку с надписью «Марат» на ленте, белую рубашку с гюйсом, украшенную медалями и орденами, и расклешенные брюки, в каждой штанине которых могли бы уместиться три Степы. Выпивал он редко, но с размахом. На спор с пяти шагов струей мочи попадал точно в горлышко пивной бутылки, наполняя ее доверху в два приема. После третьего стакана водки свистом останавливал птицу в полете и гасил спичку выстрелом из «кормового орудия». Других талантов за ним не замечалось.