неподдельность эмоций в голосе Элвиса, когда он поет о мире, «в котором все мои братья ходят рука об руку» («where all my brothers walk hand in hand»), и почти выкрикивает последнюю строку: «Пусть моя мечта осуществится прямо сейчас» («Please / let my dream / come true / Right now»).

Невозможно ясно и однозначно подытожить смысл этого момента; это один из тех редких случаев, когда Элвис не обращает никакого внимания на формальные границы, его голос, сознательно огрубленный при исполнении песни, опасно балансирует на одной и той же двусмысленной ноте в завершение каждого законченного дубля. При любых других обстоятельствах песня могла бы показаться не более чем банальной, неопределенной мольбой о понимании на фоне несколько неуклюжей, сверхдраматической мелодии, но каким — то образом, из — за убежденности Элвиса или из — за знания слушателя о ее цене, слова приобретают бездну смысла, мелодия уносит, при каждом прослушивании вы ощущаете волнение — вместе с дрожью на этой финальной ноте. Как рассказывал Стив Байндер, Элвис попросил, чтобы для заключительного дубля притушили свет как в студии, так и в аппаратной. «Мне кажется, в тот момент он забыл обо всем на свете. Когда я посмотрел в окно, он исполнял песню, корчась на цементном полу, пребывая почти в положении зародыша. А когда он закончил петь, он пришел в аппаратную, мы прослушали ее, возможно, пятнадцать раз, и ему она очень понравилась».

Записав основную часть материала, Элвис теперь, по сути, переехал на оставшуюся часть недели в свою гримерную на NBC. Теперь он был совершенно взвинчен, весь на нервах, как редко был с тех пор, как бросил выступать вживую. Он по — прежнему продолжал поражать всех своим профессионализмом, продолжал поражать своей всегдашней вежливостью, любезностью и терпеливостью, но теперь появилось и что — то еще. Впервые за долгое время он не трудился скрывать тот факт, что ему действительно небезразлично.

Во вторник вечером состоялась пресс — конференция, на которой Элвис держался со своим обычным апломбом. Он делает телевизионное шоу, сказал он, потому что «мы посчитали, что пришла пора. Кроме того, я счел, что лучше сделать это, пока я не состарился». «И, кроме того, у нас очень хорошая сделка, — вклинился Полковник. — Помимо передачи мы снимем картину, которую продюсирует NBC. Я бы назвал это очень хорошей сделкой». Элвис отделался пустыми словами относительно своей нынешней карьеры в Голливуде, почти задумчиво говорил о своем желании стать в один прекрасный день серьезным актером и о своем вечном поиске лучших сценариев и ловко уклонялся от любых серьезных вопросов о жизни, искусстве или карьере. «Мне понравилось его отношение, — сказал Байндер, которому самому было что сказать о шоу, имевшем, по его мнению, «историческое значение». «Каждый раз, когда репортеры задавали вопрос, он забавно хлопал меня по ноге, словно говоря: «Смотри, как я срежу этого парня своим ответом». И было забавно наблюдать за поведением репортеров. Думаю, он получал удовлетворение уже от того, что был в центре внимания. В этом отношении он никогда не нуждался в защите».

Впрочем, трудно было не заметить его нервозности, когда они приступили к окончательному прогону шоу на следующий день, а затем двадцать седьмого записывали на пленку среднюю часть, прежде чем приступить к «неформальному» шоу в тот же вечер. «Я знаю, ты нервничаешь, старик», — сказал он Алану Фортасу, который после закрытия ранчо еще раньше весной приехал на побережье, а теперь был отобран для того, чтобы вместе с другими появиться перед камерой в неформальной части шоу. «Я знаю, ты испуган», — повторил он, хотя Алан мало сомневался в том, что он в действительности говорил о самом себе.

Продюсеры тоже испытали момент паники. Боб Финкель предоставил Полковнику раздать билеты на шоу. «Полковник мне заявил: «Я позабочусь об этом. Спрос будет невероятный». Я сказал: «Ладно». Начало шоу в шесть вечера, я смотрю на часы — время четыре, а в зале никого. Никого. Я иду к Полковнику и спрашиваю: «Где, черт побери, все те люди, которые должны ломиться сюда толпами?» Он отвечает: «Я не знаю». Тогда я спрашиваю: «Что вы сделали с билетами?» А он понес какую — то околесицу». Никто не понял объяснений Полковника. Очевидно, он раздал пачки билетов охранникам у дверей и официантам вдобавок к всегдашним президентам фан — клубов и посчитал, что на шоу придут толпы людей. Финкель приписал это завышенным ожиданиям — или, может быть, тому финальному выкрутасу, который он никогда не сможет превзойти. Байндер увидел в этом намеренность, проистекавшую из простого желания Полковника доказать, что они все не правы. Какова бы ни была причина. Полковник так и не раскрыл ее, а повел себя так, словно ничего и не случилось, и в конце концов они с Финкелем собрали аудиторию, которую Полковник затем рассадил так, что самые страстные поклонницы оказались на первых рядах, и можно было надеяться на повторение той реакции публики, которая была в 1956 и 1957 годах.

В последнюю минуту Элвис сказал Стиву, что не думает, что он сможет достойно держаться. Он передумал, сказал он, он решил, что это не очень хорошая идея. Что значит — он передумал? — потребовал объяснения шокированный режиссер, и даже Джо растерялся на мгновение. Он никогда раньше не видел Элвиса таким. Конечно, он был свидетелем обычного мандража перед выходом на сцену, однако он всегда списывал это на то, что Элвис просто хочет, чтобы его ободрили и сказали, что все в порядке. Теперь же он был не так уверен, но совместными усилиями они с Байндером смогли его успокоить. Его ждет аудитория, сказал Стив, он не может разочаровать своих поклонников. Не важно, как получится, у них в запасе два полных прогона, а если им не понравится ни одно из шоу, они попросту могут отказаться от самой идеи. Но что, если он примерзнет к месту? — настаивал Элвис. Что, если он не найдет ничего, что сказать? «Тогда ты выйдешь, посидишь, посмотришь на всех, встанешь и уйдешь, — твердо сказал Байндер. — Но ты выйдешь к публике».

Мало что свидетельствует об этом паническом состоянии в самом шоу, если не находить его в том неуклюжем самоуничижении («Что мне делать теперь?» — практически первые слова Элвиса, обращенные к публике), которое было составной частью его очарования с самого начала. Он появляется перед публикой спокойным, но застенчивым, робким, но излучающим уверенность в своей красоте, когда волна аплодисментов накрывает его и он обнаруживает себя каким — то образом, неожиданно