Бирен посмотрел на Волконского сверху вниз.

— Не князь, а — грязь, — сказал по-русски.

— Помилуйте… Три сына в чины гвардии вышли, зятья мои, Бестужевы-Рюмины, при дворах иноземных послами живут. Разве я шут?

Прошел граф в «анти-камору», где его сын резвился, отнял у него хлыст. Помахивая хлыстом, расчистил себе дорогу среди придворных до дверей покоев императрицы.

— Анхен, — сказал он, — русские князья опять задирают нос сверх меры. А это оскорбляет меня и мою дружбу с тобою.

— Да что же мне? — вознегодовала Анна. — Драться с ними, что ли, идти?.. Разбирайся сам как знаешь! Бирен в гневе щелкнул хлыстом:

— Где Лакоста? Эй, звать сюда «короля самоедского»… — И шуту велел:

— Тащи сюда Волконского и сам предстань здесь.

Через весь зал, обтерхивая колени, к Анне полз князь Никита Волконский, хватал в руки подол царицыной робы:

— Матушка… кормилица моя! За собачкой уж я пригляжу… Но защити! В работы каторжные сошли, в железа меня закуй, но токмо не бесчесть ты меня, старого и вдового…

Анна Иоанновна повернула к нему лицо — величаво.

— А кто главной язвой был на Москве? — спросила. — Кто меня публично дурою обзывал?.. Твоя женка, змея подколодная!

Лакоста потянул Волконского за штаны — лопнул пояс. Никита Федорович, на полу лежа, отбрыкивался:

— Пусссти, пессс! Матушка, сжалься… Гляди, что делают!

— Рви! — крикнул Бирен, и штаны с вельможи слетели. Старый князь вскочил — треснул Лакосту по уху. Сцепились тут они. В драке жесточайшей.

Кулаки… зубы… ногти — все пошло в ход.

— Ай да князь! — ликовал Бирен, наслаждаясь.

— Ну и распотешил же меня… — радовалась царица. И кровь на лице князя мешалась со слезами ярости ненасытной. Лупил он «короля самоедского» — владельца острова Соммерс (безлюдного). Сам же — владелец вотчинок и деревенек (мужиками населенных). А когда разняли их, то стоял Волконский без штанов и не чуял уже сраму…

Бирен выгнал Лакосту с князем за двери:

— Ну вот, Анхен! А ты на Митаве пожалела глупого Авессалома. Любой князь будет шутом… Таковы все русские!

* * *

— Нет, матушка, — отвечал Балакирев. — Ты как хошь, а я тебе шутовствовать не стану. Не с того конца смех получается… Ослабел я, память хуже решета стала: теперь туда хоть арбузы клади — все равно провалятся.

— Не бойсь! — отвечала Анна, смеясь. — От тебя смысла да памяти не потребуем. Договоримся так: мой — ум, твоя — дурость!

— Только давай, матушка, иногда меняться. Мне иной раз от дурости моей тяжко, а ты от ума великого часто погибаешь…

— Но-но мне! — пригрозила императрица.

— Вот и гром раздался вроде, — прислушался Балакирев.

Анна Иоанновна ему оплеуху для начала — раз!

— Вот и молния сверкнула, — сказал Балакирев… Чтобы его в покое оставили, начал он хвастать про дядю своего — Гаврилу Семеновича Балакирева, что ныне (драгун в отставке) имеет свое жительство в сельце Маковицы по уезду Коломенскому.

— А что? — оживилась императрица. — Весел ли он?

— Я перед ним — отставной козы барабанщик… Анна Иоанновна велела дядю Балакирева звать ко двору на кошт казенный. От вызовов таких многие умирали в дороге (от страху).

— А чтобы нашей милости он не пужался, — сказала Анна, — предупредите: худого не будет, лишь хорошее. Для веселья, мол, надобен!

Вытащили из глухой провинции старого драгуна, заросшего сивым волосом. Велели ему не пужаться. Привезли. Весть о новом шуте, который весельем своим забьет племянника, облетела придворных. Заранее собрались во дворец, как в театр. Вот ввели старого драгуна в апартаменты, Анна Иоанновна на кровать легла, а Лакосте и князю Никите Волконскому крикнула:

— Эй, лодыри! Рвите его… для азарту!

Кинулись шуты на старого Балакирева и стали рвать с него штаны. Но драгун оказался опытен: он шутов сокрушил и, за поясок себя держа, отвечал императрице без боязни:

— Великая государыня, неужли только на то и звала меня, чтобы штанов последних лишить? Ты штаны с меня, как и крест божий, податьми не облагай. Вторых мне не справить уже! Потому как проелись мы с мужиками дочиста…

Анна захохотала, и все вокруг нее тоже.

— А ты и впрямь весел, — похвалила императрица. — Ну-ка, подпусти еще перцу. Тогда я тебе сукна на вторые штаны выдам…

— Эх, матушка! — огляделся старый Балакирев. — Что там с перцем? Могу и с собачьим сердцем. Да жаль полно немцев!

Снова хохотали. Но Анна Иоанновна нахмурилась:

— Ладно, распотешь нас. Расскажи про свое отставное житие. Сколько рубах носишь? Каково сено косишь?

— Эх, великая государыня, плохое житьишко настало. Обнищал мужик на деревне. Правежи да плети, да пустые клети… Не ведают, чай, министры твои, что беден мужик — бедно и государство. Коли богат мужик — и государство богато станется. Истина проста!

Хохот разбирал придворных, но Анна не улыбнулась:

— Коли веселых баек не знаешь, так хоть про разбойников расскажи нам… Бывают ли они у вас в уезде? Гаврила Семенович Балакирев ответил ей:

— Кака же Русь без разбойников? Коли правители да воеводы разбойничают, так и простой народ, под стать им, на большую дорогу выходит. Да кистенем нам, грешным, во тьме путь освещает. И чем более холопы твои, матушка, народ грабят, тем более звереет народ простой, и к труду его не преклонишь… Вор на воре!

Анна Иоанновна с постели соскочила, рукава поддернула:

— Мы тебя для веселья звали! Не пойму я шуток твоих: то ли весел ты, то ли злишься?.. Государи за весельем к шутам прибегают, а ума чужого им не надобно… Своего у нас полно!

— Не всегда, матушка, — отвечал старик. — Аль не слыхала ты, что государи за мудростью к философам бегать стали? Вот только не было еще примера такого, чтобы философ за мудростью к государям бегал…

— Бит будешь! — крикнула Анна, побагровев.

— За што? — изумился драгун в отставке…

Анна Иоанновна глазами Ушакова в толпе выискала:

— Андрей Иваныч, сведи гостя моего на кухню. Пусть его от стола моего накормят до отвала. Да пущай сразу же к себе в деревню обратно уползает. И в городах моих чтобы не жил — у него язык больно поганый, плевелы округ себя сеет!..[21]

Иван Емельянович Балакирев противу воли своей был оставлен в шутах при дворе. Пришел он как-то, по должности своей, в приемную камору, а там уже придворные собрались. Здесь и Остерман был, который на болезнь свою жаловался.